Эрнст Ауфенбах был одним из тех сумасшедших фанатиков, которые до последнего слепо верили в победу. Он верил даже тогда, когда седьмую германскую армию вышибли из Ле-Мана. Он верил, когда стало известно, капитулировали Брест и Сен-Назер. Он верил и тогда, когда русские намертво отрезали группу "Центр" от Западного фронта, полностью разрушив надежды на подкрепление. И его слепая фанатичная вера только окрепла, когда стало известно о готовящемся контрнаступлении. Как будто бы можно было одним-единственным ударом уничтожить и британцев, теснивших с востока, и американские войска, сокрушающие юг. Как будто бы это вовсе не было похоже на самоубийство.
Остатки восьмой кавалерийской дивизии "Флориан Гайер" обороняли подступы к возвышенности к востоку от Кана. Там же базировался танковый "Гитлерюгенд" Мейера, а чуть позже подошли тяжёлые танки сто первого батальона. И ребёнку было ясно, что по этой высоте вскоре ударят, чтоб подготовить площадку и выбить германские войска из города. Дни тянулись в безумном напряжении; люди нервничали, а когда из-под Мартена пришли вести о том, что три танковых дивизии практически стёрты в пыль уже на первый день контрнаступления, даже офицерский состав окончательно спятил и стал поговаривать о неминуемом поражении. Весь состав. Кроме Эрнста.
Эрнст пытался спорить. Орал до хрипоты, брызгая слюной и рисуя на картах сложную сеть пересечений. Лупил кулаком по столу, на ходу изобретая аргументы в пользу того, что не всё ещё потеряно. Забывал о субординации, принимаясь орать на командира, как только тот заикался об отступлении... и его слушали, что удивительно. Ему верили.
Правда, мало кто знал, что оберштурмфюрер не верит сам себе. Что он не спит уже которую ночь, ожидая того последнего удара, который сомнёт их жалкое сопротивление и навсегда закончит для них эту войну. Что он устал. Нехорошей, смертельной, тяжёлой усталостью.
Но посеянная им уверенность всё-таки дала свои всходы, когда он дождался этого самого удара. Люди, измотанные не столько ночной бомбёжкой, сколько её затянувшимся ожиданием, пёрли прямо на колонны бронетранспортёров с каким-то чудовищным слепым напором: так вода, прорвавшая плотину, сметает всё на своём пути.
На вторые сутки боёв дрогнули сперва канадцы, затем польская танковая дивизия была раздавлена всмятку. Казалось, вот он, исход, - сейчас развернутся и бросятся бежать, сокрушённые мощью и яростью Рейха...
Как бы не так. К вечеру подтянулось подкрепление, и сражение обернулось бойней. Эрнст до последнего держал своих на линии обороны, но когда от роты осталась жалкая горстка людей, он не выдержал. Выход у них сейчас был только один - отступать на юго-восток и через леса идти в сторону Трана, туда, где стояли немецкие форпосты. Но отступления в итоге так и не получилось, получилось позорное бегство, потому что на следующее утро подошли свежие силы канадской пехоты. Шансов не было.
Потому что если бы оставался хоть один шанс на победу, Эрнст не увёл бы людей. Положил бы их всех на передовой, и сам бы сдох, - но не увёл бы.
Они продирались через лес четвёртые или пятые сутки: крохотная группка изголодавшихся, измученных, обессилевших солдат. Двое были ранены; спустя пару дней пути одному из них стало хуже. Несерьёзное на первый взгляд ранение привело к заражению крови, у парня начался жар, и он больше не мог идти даже после долгого отдыха.
- Эрни, - один из младшего состава, Фридрих Монке, подошёл к оберштурмфюреру, кивая в сторону раненого. - мы не можем его так бросить.
- Ты его слышал. - сухо обронил Ауфенбах. - Он сам настоял на том, чтоб мы оставили его и шли дальше.
- Я не об этом. - нахмурился офицер. - Просто... Кто знает, сколько он здесь пролежит? Зачем оставлять его помирать от голода, когда можно...
И замолчал - дальше всё было ясно и без слов. Но Эрнст только покачал головой в ответ - слишком мало у них оставалось боеприпасов, чтобы тратить их впустую. Один патрон - это, возможно, одна спасённая жизнь. А смерть и сама справится.
Фридрих стиснул зубы, но промолчал.
Когда они двинулись дальше, Ауфенбах заметил отсутствие Монке только тогда, когда где-то за их спинами прогремел выстрел. Через десять минут Фридрих нагнал их; его серое от пыли лицо было расчерчено светлыми дорожками, но глаза казались совершенно сухими.
Эрнст ничего ему не сказал.
А спустя ещё несколько дней на их ночлег набрели англичане. Кто-то из ребят Ауфенбаха по инерции пытался сражаться, кто-то даже не успел понять, что происходит, но всю их жалкую кучку уничтожили буквально в один миг. Эрнст успел дёрнуться в сторону и захватить с собой двоих, оказавшихся рядом, - того самого Фридриха и Германа, второго раненого. Кучаа валежника была ненадёжным укрытием, но отстреливались они так яростно, что приближаться к ним не смели, постреливая издалека.
Впрочем, так долго продолжаться не могло. И, возможно, именно предчувствие близкого конца вселило в Эрни какую-то отчаянную, лихую злость.
- Ну же, трусливые британские ублюдки! - радостно орал он, высовываясь из-за своего импровизированного укрытия и ведя отчаянную пальбу. - Подходите ближе! Ближе, я сказал!..
В своём залихватском кураже он не заметил, как Германа сняли выстрелом в голову; не заметил, как вскрикнул Фридрих, по шинели которого расплылось тёмное пятно. Он видел мельтешение целей перед собой, и пока оставались патроны, он должен был продолжать сражаться. И стрелял - злобно и метко, задев одного, потом уронив второго, невовремя высунувшегося из-за дерева. Потом ещё, и ещё...
А потом курок сухо щёлкнул, и наступил конец. Он не сразу понял, что кончились патроны.
- Эрни, - Фридрих потянул его за рукав, и только тут Эрнст заметил, что тот ранен. Первым его суетливым порывом было осмотреть рану и на скорую руку попытаться сделать перевязку, пока в стрельбе наступило затишье. Но Фридрих раздражённо отпихнул его руки и протянул люгер. С единственным патроном.
- Задолжал, - попытался усмехнуться он. Эрнст же не смог ни улыбнуться в ответ, ни поблагодарить: мешал непонятно откуда взявшийся в горле комок. Он молча кивнул и отвернулся, пряча лицо.
Когда он повернулся снова, Фридрих уже не дышал. Что ж, одна морально-этическая проблема была разрешена.
Бережно прикрыв глаза ему и Герману, Эрнст отряхнул с шинели мелкий лесной мусор. Как мог, счистил налипшую грязь. Пригладил волосы.
А затем выпрямился во весь рост, выбрался из-за укрытия и пошёл прямо на англичан, высоко подняв голову и распрямив плечи. Стрелять в него пока не торопились - видимо, разглядели знаки отличия на истрёпанной форме, и теперь наблюдали за ним с любопытством и настороженностью: что ещё собрался выкинуть спятивший эсэсовец?
Он выглядел бы комично, если бы не был страшен - даже так, в своей изодранной форме, кое-где заляпанной кровью, с безукоризненно прямой спиной и запутавшейся в волосах хвоей. И с мёртвым, тусклым взглядом покойника.
- Смотрите, ублюдки, - его голос, вроде бы совсем тихий, прокатился над поляной подобно отдалённому раскату грома. Он медленно поднимает руку с люгером и приставляет к виску. - Я вам покажу, как уходят офицеры Рейха.
В следующую же секунду гремит сразу два выстрела, а через мгновение - ещё один. Плечо обжигает болью, рука дёргается, и пуля едва-едва царапает висок. Правда, Эрнст этого не понимает - просто падает, скалясь. Падает и думает о том, что всё-таки смог умереть достойно, как и хотел.
И совсем не понимает, почему внутренности как будто жжёт огнём.

Эрнсту нечасто поручали проведение допросов - обычно с этим грязным делом успешно справлялись и без него. Но иногда Клаус Ридель, штурмбаннфюрер, вызывал его лично, препоручая тех, кто не желал ломаться под градом побоев и угроз. Эрнст не отдавал их своим, хотя от желающих, как правило, было  не отбиться - каждый потерял кого-то на этой войне, каждый хотел выместить злость на том, кто был для этого наиболее доступен. Но в этом плане Ауфенбах был крайне строг: после того, как из-за выходки нескольких шутце, вздумавших всего-навсего пошвыряться грязью в пленных поляков, вся рота в течение почти трёх часов выполняла упражнение "лечь-встать", вопрос был решён раз и навсегда. Поговаривали, что после этого инцидента несколько особо ущемлённых в своей гордости унтер-офицеров подали Риделю возмущённые рапорты, но штурмбаннфюрер его проигнорировал, что также было весьма показательно: тактика Эрнста устраивала его до тех пор, пока она была эффективна.
А она была эффективна. В то время как прочие использовали в качестве орудия пыток физическую боль, Эрнст вёл себя совершенно иначе - препарировал души. Иногда с прохладной отстранённостью профессионального палача, иногда с тёплым дружеским участием он беседовал с пленными часы напролёт, и американцы, поляки и французы, обескураженные непривычностью подхода, постепенно сдавались - после часа разговора он знал о каждом из них всё, а значит, знал те точки, на которые следовало надавить, чтобы получить необходимые сведения.
- Если им не удастся миновать заградотряды, они пройдут через Вроцлав, - втолковывал он молодому польскому ефрейтору, у которого во Вроцлаве остались жена и трое ребятишек. Спустя полчаса криво нарисованная карта расположения заградотрядов была у Эрнста на руках, выменянная на призрачную, эфемерную надежду.
- Карательные отряды уже направлены и найдут их в любом случае, это вопрос времени. Мы можем только попытаться опередить их. - Как будто "они" и "мы" - это не одно и то же, как будто это две разных армии, ведущих две разные войны. И крепкий пятидесятилетний еврей, раздавленный непривычным почтительным обращением и обманутый иллюзорной возможностью выбора, выбирает меньшее из двух зол - сдаёт одно из укрытий сопротивленцев "Либерасьон-Сьюд".
- Я немедленно отдам приказ о том, чтобы вашу семью доставили в расположение роты. Разумеется, с ними будут обращаться достойно, можете не беспокоиться об этом. - И свирепого вида француз, запутавшийся в идеально выстроенной паутине лжи, запинаясь, начинает перечислять единицы боевой техники и тяжёлого вооружения, находящиеся в распоряжении его роты...
Потому Ауфенбах всегда свысока посматривал на тех, кто предпочитал психологии грубую силу. Однако же теперь он был готов в корне изменить своё мнение: грубая сила также была вполне эффективна.
Долго разлёживаться ему, разумеется, не дали: каблук тяжёлого ялового сапога, со всей силы впечатавшийся в раненое плечо, быстро заставил прийти в чувство. Эрнст взвыл и скорчился на земле, загребая в горсти влажную гнилую листву. Смерть подло обманула его - поманила красивым завершением истории и в последний момент отвернулась, насмехаясь. На что он надеялся, чего хотел, поднося пистолет к виску? Эффектным росчерком завершить историю своей собственной бесконечной войны? Утереть нос проклятым англичанам, бросив им в лицо последнюю насмешку? Избежать неминуемых в плену мучений?
На самом деле он хотел тишины, он просто хотел тишины. Без криков надрывающих глотки командиров, без хриплого лая артиллерийских расчётов, без стонов раненых и свиста снарядов... И на какой-то короткий миг он поверил в то, что его вожделенная тишина наконец-то наступила. Впрочем, эту иллюзию быстро разрушили, выдернув его из забытья и безжалостно ткнув мордой в прелую листву. Эрнст сразу же понял, что его дела плохи; мысли его вообще были на удивление ясны для человека, который секунду назад верил в то, что он мёртв. Но эта вера, увы, была далека от истины. Глаза заливала кровь из рассёкшей висок царапины, горело и ныло простреленное плечо, а где-то в грудной клетке засела пуля, явно задевшая рёбра. Ни одно из ранений не было смертельным, и оставалось только надеяться на палачей. В большей степени, разумеется, на их некомпетентность, чем на гуманность.
Но с этим Эрнсту тоже не повезло: те, к кому его угораздило попасть, прекрасно знали своё дело.
Его о чём-то спрашивали, трясли перед лицом какими-то бумагами, пинали под рёбра - туда, где засела проклятая пуля. Бесполезно: английского он не знал, и на все вопросы с вежливой улыбкой отвечал:
- Verpiss dich.
Простая фраза, в сущности, не требовала перевода, и когда он повторил её в десятый или, может быть, двадцатый раз, обозлённые англичане взялись за него всерьёз.
...Всё это была брехня, на самом деле. Все эти прекрасные сказочки о несгибаемой воле и железной стойкости попавших в плен солдат, о том, как они откусывали себе языки, чтоб ненароком не выдать противнику важные сведения, о том, как терпели нечеловеческие пытки, не издав ни звука... Всё было брехнёй. Так или иначе ломались все.
Эрнст до последнего держался за эти красивые сказки, которые ему вдалбливали с юности. Он не издавал ни звука до тех самых пор, пока не хрустнули рёбра под мысками тяжёлых сапог, пока удары не посыпались туда, куда по правилам честного боя бить не положено, пока не щёлкнула сухим пистолетным выстрелом выбитая челюсть. И только потом, уже на грани потери сознания, даже не заорал - завыл по-звериному, надрывая глотку, захлёбываясь собственным криком и звучащим вокруг смехом. И была нотка торжества в этом безумном зверином вое - потому что теперь это же наверняка был конец, ибо кто способен выжить после такого?..
С этой мыслью он провалился в темноту.
У его смерти оказались голубые глаза. Усталые и почему-то немного испуганные. Эрнст улыбнулся и кивнул.
А потом пришла боль.

Эрнст скривился и задёргался на своём стуле, изо всех сил стараясь не заорать: казалось, будто в теле не осталось ни единой целой кости, а внутренности были перемолоты в фарш. Его снова обманули: он всё ещё чувствовал боль, и это значило, что он ещё жив. Под веками плавала кровавая пелена, во рту стоял отвратительный привкус пыли и крови, а руки и ноги почему-то не желали слушаться - так, что на какой-то краткий миг Эрнсту вдруг показалось, что их... нет. И вот это было действительно страшно.
Впрочем, страх быстро прошёл, когда Ауфенбах понял, что его просто-напросто связали - примотали к стулу намертво, как будто бы боясь, что даже в таком состоянии он представляет угрозу. Туго стянутые верёвки перекрыли кровообращение, заставив конечности онеметь, и именно потому Эрнст не почувствовал их, очнувшись. Ему вдруг захотелось смеяться: верёвки означали, что его, избитого до потери сознания, всё ещё опасались. Осознание этого помогло ему окончательно придти в себя. Он всё ещё оставался офицером СС, и раз уж ему не повезло попасть в плен, в его власти было доставить англичанам как можно больше неприятностей. Все те красивые героические саги, которыми его кормили в Гитлерюгенде, в школе и позднее в академиях Орденсбургена, были просто-напросто красивой выдумкой, - он, в отличие от многих, понимал это с первых дней войны. Но не сам ли  великий фюрер говорил, что именно их поколению суждено написать последнюю главу в немецкой истории? Ту самую главу, которая станет началом истории Тысячелетнего Рейха? Эрнсту, которому было тогда двадцать с небольшим, вместе с несколькими юнкерами из Гроссинзея повезло попасть на то выступление в Фогельзанге, и он прекрасно помнил единодушный рёв толпы, раскатившийся под сводами древнего рыцарского замка. Каждый из этой толпы мог быть вписан в мировую историю, но если кому-то отводилось всего несколько слов, то иные могли войти в целые главы.
Иначе говоря, если легенды нет, всегда можно её создать.
Впрочем, Эрнст никогда не был особенно амбициозен - иначе бы предпочёл военной службе карьеру в партийном аппарате Рейха. Но власть, интриги и подковёрные игрища партийного руководства никогда его не прельщали. Война была, на его взгляд, намного честнее, хотя и в ней были свои неприглядные стороны, Эрнста со всем его неизжитым романтизмом, впрочем, никогда не смущавшие. Ещё до того, как кавалерийская бригада СС под командованием Отто Фегелейна была развёрнута в восьмую кавалерийскую дивизию, фон Малер, тогдашний шарфюрер, попрекал Эрнста излишней оторванностью от реального мира.
- Тебе двадцать шесть, - разглагольствовал командир, развалившись в кресле и щурясь на свет лампы. - А ты всё ещё играешь в драконов и рыцарей. Всё тот же мальчишка, готовый в одиночку попереть на танки, пока перед его глазами маячит призрак Железного Креста.
- Но ведь пока мои рыцари побеждают драконов, - отзывался Эрнст, смеясь и думая о том, что Густав фон Малер, несомненно, был прекрасным человеком и весьма приятным собеседником, но всё же относился к солдатам старой закалки, которых миновала практикуемая в академиях новая программа подготовки. Иначе не привёл бы танки в качестве метафоры: Эрни прекрасно помнил, как в Мариенбурге на них, вооружённых только сапёрными лопатками, стремительно надвигался тесный строй машин, и у каждого было лишь двадцать с небольшим секунд, чтоб успеть окопаться. Так что сравнение фон Малера было совершенно неподходящим. Но в целом он, конечно, был прав.
Колёса национал-социалистической пропаганды затянули Эрнста как раз в том возрасте, когда юношеский максмализм уже имеет место быть, но ещё не принимает определённой формы. Поэтому вышло так, что он непроизвольно попытался подогнать вбиваемую ему в голову идеологию под свои собственные стандарты, и она в них идеально уложилась. А уж последующая обработка в Орденсбургене позаботилась о том, чтобы расширить эти стандарты, найдя в них место для хладнокровного отношения к смерти. Таким образом и сложилась эта парадоксальнейшая по сути своей личность: Эрнст Ауфенбах являлся идеальным военным инструментом и вместе с тем был, в сущности, очень хорошим человеком. Он методично уничтожал противника, вовсе не испытывая к тому ненависти, просто устраняя препятствие, мешающее наступлению всеобщего блага. Он воевал за прекрасное будущее, за свою собственную восхитительную утопию, в которую свято верил, - ибо нужно же человеку во что-нибудь верить. Его вера была несгибаема и слепа, но при всём своём фанатизме он, к тому же, был ещё и достаточно умён, чтобы разбираться в людях и понимать, что далеко не все из них разделяют его убеждённость. Поэтому ему пришлось научиться говорить так, чтобы ему верили. И он говорил, снова и снова, и люди шли за ним не по необходимости или по принуждению - они шли, потому что он позвал. Клаус Ридель неоднократно сокрушался о том, что партия в лице Эрнста потеряла прекрасного идеолога, но зато армия обрела прекрасного командира. Ему пророчили карьеру штандартен-, а может быть, даже и оберфюрера...
Но Ауфенбах был непреклонен. Когда после гибели их гауптштурмфюрера ему поручили командование ротой, он самолично явился к Риделю и заявил, что просиживать штаны в штабе не собирается и в случае повышения в звании приложит все усилия для того, чтобы вернуть всё на круги своя. Это нахальное заявление стоило Эрнсту трёх дней казарменного ареста, но после этого их со штурмбаннфюрером отношения вышли на принципиально новый уровень: Ридель, старый вояка до мозга костей, проникся к нему изрядным уважением и стал принимать его мнение во внимание намного чаще, чем того требовало звание оберштурмфюрера.
Война шла, и рыцари Эрнста продолжали сражаться с драконами. Но теперь Эрнст сам оказался в драконьем логове, и ничуть не сомневался, что рано или поздно его сожрут.
Только вот склонившийся над ним парнишка на дракона совсем не похож. Эрнст смотрит на него выжидательно, гадая, что последует дальше, куда его ударят на этот раз... Но бить его, кажется, вовсе не собираются. Наоборот.
Эрнст совсем не знает английского - может быть, десяток слов, не больше. Но сказанное парнишкой понимает: конечно же, это объясняет всё. К нему приставили доктора, чтобы пленный фриц ненароком не сдох. Это означало, что до конца ещё очень, очень долго: как только этот голубоглазый более-менее его заштопает, за него возьмутся снова, и на этот раз наверняка с утроенной силой. Эрнст не боится: во-первых, за пять лет войны он почти отучился испытывать страх, а во-вторых, это будет ещё нескоро, а, стало быть, нечего об этом и думать. Нужно решать проблемы по мере их поступления, а сейчас главной его проблемой являются впивающиеся в тело верёвки. Эрнст пытается двинуться, ослабить путы, но каждое движение причиняет боль, и он добивается лишь того, что почти заваливается на бок вместе со своим проклятым стулом... Точнее, завалился бы, если б его предусмотрительно не схватили.
Эрнст прекращает дёргаться и устало смотрит на англичанина. Тот кажется перепуганным и крайне озадаченным, и Эрнст прекрасно понимает, почему: наверняка впервые видит настоящего живого немца так близко, что можно рукой потрогать. Да ещё и лечить его должен, а тут тоже получается дилемма: вылечишь хорошо - будут недовольны, вылечишь плохо - наверняка сдохнет, а за это тоже по головке не погладят.
- Na hallo, Doktor, - бормочет Эрни, чуть склонив голову. - Sie Angst? Vielleicht haben Sie gerade auf mich schießen?..
Тот наверняка не понимает ни слова, но Ауфенбаху, в общем-то, плевать. Долгих разглагольствований в любом случае не получится: от запёкшейся крови и пыли страшно першит горло, и Эрнст, не успев сказать что-либо ещё, принимается надсадно кашлять. Проклятый кашель отдаётся во всём теле, и кажется, что при каждом новом спазме на него наступает лошадь, но в итоге это мучение наконец-то заканчивается. Эрнст, собирая густую, вязкую слюну, сплёвывает бурой кровью на пол, прямо под ноги англичанину, и поднимает голову. Горло жжёт так, будто он наглотался горящих углей, и когда в его поле зрения попадает стоящий на полу таз с грязной от крови водой, он замирает, гипнотизируя его взглядом, шумно сглатывая... и тут же отворачивается, ругая себя последними словами за показанную слабость и косясь на врача - не заметил ли ненароком.

Разумеется, нечего было и надеяться на то, что его секундная слабость останется незамеченной. Эрнст, из последних сил цепляясь за собственные принципы, пытается сопротивляться, когда его голову запрокидывают назад; но его попытки смешны и бесплодны: он даже голову-то толком повернуть не может - всё начинает плыть перед глазами. Немец злится, плотно сжимает губы, фыркает и давится... но потом всё-таки сдаётся, делая несколько восхитительно долгих глотков. Вода стекает по подбородку; Эрнст бессознательно проводит языком по разбитым губам, собирая последние капли, и чуть морщится, задевая кровоточащие ссадины. В горле перестаёт жечь, но его голос по-прежнему отдаёт хрипотцой и звучит как будто бы из глубины колодца.
- Du solltest nicht das zu tun, - произносит он, упрямо вздёрнув подбородок. - Ich brauche dein Mitleid nicht.
И смотрит на британца с какой-то нелепой, детской обидой. Зная, что тот не понимает ни слова по-немецки, Эрнст всё же не удержался - высказался, убеждая не врача - себя. Всё, что у него осталось, - его гордость да изорванная, заляпанная кровью и грязью форма, которая вдруг как-то потеряла смысл, когда он начал о ней думать. Нет, Эрнст Ауфенбах по-прежнему оставался оберштурмфюрером первой роты... только вот самой роты тоже больше не было, а какой смысл в командире, если некем командовать?
Он вдруг понял, что не знает, кем является теперь. Мертвецом, ведущим сотню мертвецов, призраком во главе погибшего отряда?.. У него больше не осталось никого, но в тот момент, когда Эрнста особенно остро пробрало осознанием собственного одиночества, палатку заполонили мёртвые. Неуклюже ввалился Герман, на лицо которого стекала тонкая струйка крови из аккуратного тёмного отверстия во лбу. Почему-то виновато пожал плечами Фридрих, чья шинель казалась чёрной от пропитавшей её крови. Из дальнего угла кивнул Клаус, придерживая руками вываливающиеся внутренности, а Берт, казалось, улыбался сразу двумя улыбками - горло у него было располосовано от уха до уха. Они прибывали и прибывали, толклись беспорядочно, улыбались, махали, выкидывали руку в приветствии, все, все до единого, пробитые черепа, переломанные хребты, пустые глазницы... Никто из них не осуждал Эрнста, никто не упрекал. Просто каждый из них проиграл свою собственную маленькую войну. Так уж вышло.
Но почему же он всё равно ощущал свою вину настолько остро? Откуда вдруг взялась эта выворачивающая нутро тоска?
Эрнст таращился на своих мертвецов дикими, больными глазами. Метался взглядом от лица к лицу, звал по именам полушёпотом, не заботясь о том, что его слышат.
- Klaus, - шептал он. - Friedrich, Bert, Johann, Herman... Ich bitte euch, nicht zu verlassen. Lass mich nicht...
Они кивали, но всё равно исчезали поочерёдно, один за другим. И когда он снова остался в одиночестве, то согнулся пополам, насколько позволяли верёвки, стараясь спрятать лицо и не выть, не орать раненым зверем. Глаза почему-то нещадно жгло, он жмурился и совсем не понимал, откуда взялась эта влажная соль, бегущая по щекам, обжигающая разбитые губы. Не понимал, не хотел понимать, потому что оплакивать своих мёртвых - необходимость для человека, но непозволительная слабость для офицера. Ему и раньше доводилось терять людей: в сражениях и по нелепой случайности, при наступлениях и бомбёжках, на поле боя и в полевых госпиталях. Их провожали со всеми возможными почестями, и Эрнст, в очередной раз зачитав список погибших, просто отодвигал их на задний план - помнил их, но не думал о них. Для него они раз и навсегда оставались допустимым процентом потери, очередными кирпичиками, намертво вплавленными в фундамент нового мира. Но теперь всё было иначе. Оберштурмфюрер Эрнст Ауфенбах погиб здесь, в Нормандии, в лесах к северо-западу от Трана. В эту самую минуту его прошивало пулемётной очередью, разрывало пополам гусеницами танка, разносило в кровавые ошмётки разорвавшимися снарядами... Он погибал пятьдесят шесть раз - вместе с каждым из своих ребят.
И ещё девятнадцать вместе с теми, кто дошёл с ним до самого конца.
Длилось это помрачение рассудка, слава богу, недолго - всего несколько минут. Мёртвые ушли, но оставался ещё один живой, и Эрнст вопреки здравому смыслу ощутил какое-то подобие благодарности - просто за то, что тот находился рядом. Он не хотел думать о том, что было бы, останься он в этот момент один. Присутствие постороннего стало для него той самой спасительной соломинкой, за которую хватается утопающий. Эрнсту удалось выплыть.
Но какая-то деталь в изношенном, измученном бесконечной войной разуме Ауфенбаха окончательно вышла из строя; что-то в нём надломилось и ремонту уже не подлежало. Стоило ему лишь на секунду прикрыть глаза, и он снова видел своих ребят, их пустые глазницы и распоротые животы.
Он надеялся, что они вернутся.
И боялся этого так, как не боялся никогда в жизни.
Цепляясь за реальность изо всех сил, он вглядывается в лицо британца, фиксирует детали, ловит нюансы. Шестерёнки в голове крутятся, анализируя. Врач кажется совсем сопляком, лет двадцати пяти, но на самом деле много старше - выдают морщины у глаз и складки на лбу, когда тот поднимает брови. На ум поневоле приходят драконы и рыцари; Эрнст, взглянув куда-то сквозь англичанина, дёргает уголком рта, усмехаясь неожиданным воспоминаниям. И снова фокусируется на объекте исследования. Тридцать-тридцать пять, вероятно; скорее всего, мобилизованный гражданский - если среди немцев, фанатично повёрнутых на распорядке, выбритая до синевы физиономия являлось однозначным признаком военного, то у поляков, русских и англичан дело обстояло с точностью до наоборот. А учитывая, что от привычки бриться англичанин избавиться ещё не успел, можно было предположить, что тот на фронте не так давно, во всяком случае, на передовой.
Размышления Эрнста прерываются грубо и бесцеремонно. На боль он уже почти не обращает внимания, она слилась в сплошной ноющий поток и поселилась во всём теле; но когда он умудряется особо неудачно шевельнуться, онемевшие от верёвок ноги простреливает аж до самого позвоночника, отдавая в плече будто бы раскалённым железом. Эрнст чувствует, как засевшая где-то внутри пуля скрежещет о кость, и скрипит зубами, сдерживая вопль. Остаётся только надеяться, что до врача дойдёт-таки его развязать; а пока он дёргается, пытаясь выбрать наименее болезненное положение, и замирает в совсем уж какой-то неестественной позе. Совсем как небрежно брошенный в угол деревянный паяц, из тех, что в праздничные дни так потешно танцевали на Унтер-ден-Линден в умелых руках кукольников. Старая, безбожно фальшивящая шарманка наигрывала "Du lieber Augustin", одуряюще пахли липы, пестрели лоточники со сладостями, и всё это было так давно, что кажется, будто и не было вовсе...
- Weint mit mir im gleichen Sinn, - бормочет Эрни, уставившись в никуда. - Alles ist hin. Alles ist hin...

Видимо, его всё-таки неплохо приложили головой о те выступающие из земли корни. С Эрнстом творится что-то странное: он балансирует на грани не то сна, не то обморока. Он совсем не понимает, где находится, и не понимает, кто находится перед ним, но окончательно сознания не теряет - цепляется лихорадочно за реальность, будто бы страшась, что стоит ему впасть в бессознательное состояние, он из него так и не выйдет. И он держится. Моргает бессмысленно, шаря по углам расфокусированным взглядом; ловит движения, запахи и цвета, но видится ему почему-то совсем не то, что есть на самом деле. В конце концов он сдаётся и закрывает глаза.
Ему двадцать четыре; он, вытянувшись в струну и почти не дыша, стоит в первых рядах вместе с другими юнкерами Фогельзанга. Голос маленького человека со смешными усиками и тяжёлым, гипнотизирующим взглядом, разносится под каменными сводами замка, проникая в самую душу, и когда речь заканчивается, тысяча рук взметается вверх в торжественном приветствии фюреру...
Ему семь; он в смешном берете и коротких штанишках идёт по бульвару Унтер-ден-Линден, держа мать за руку, и цветущие липы осыпают их липкой жёлтой пыльцой. Их душный медовый запах кружит голову почти так же сильно, как вино, которое отец ради смеха дал ему попробовать недавно. Безбожно фальшивит шарманка, и пляшет, пляшет пёстрый деревянный паяц...
Ему двадцать шесть; он обнажён по пояс и абсолютно безоружен. Напротив него скалит слюнявую пасть огромный ирландский волкодав, мохнатая машина для убийства, выращенная специально для того, чтобы умереть здесь, в вытоптанном пыльном кругу. Этих собак ему почему-то всегда немного жаль: их жизнь коротка и бессмысленна, и за всё время их существования единственным чувством, которое они успевают узнать, остаётся злоба...
На короткий миг Эрнста выдёргивает из воспоминаний, когда чьи-то пальцы касаются скул, поворачивают лицо уверенно, но осторожно. Он приоткрывает глаза и расширяет зрачки в ответ на серьёзный и внимательный взгляд, моментально вспомнив, где находится. Но злобы в направленном на него взгляде нет, есть лишь сосредоточенность. Так смотрел на него врач в Орденсбургене, прикладывая линейку ко лбу, измеряя расстояние от носа до подбородка, сравнивая цвет глаз с образцами... Эрнст смотрит в ответ ясно и внимательно, но когда чужие пальцы отпускают его лицо, снова бессильно роняет голову на грудь, возвращаясь в своё полубессознательное состояние.
Ему тридцать; рота продирается сквозь болота где-то в предместьях Парижа, кони хрипят и косят глазами, когда начинается бомбёжка. Когда они сбиваются с тропы, двое вязнут в густой, покрытой мхом жиже; он успевает трижды проклясть всё на свете, но не поворачивает людей назад - потому что только конница способна втрое быстрее пехоты пробраться там, где не могут пройти танки.
Ему семнадцать; мать, бледная и худая, читает ему на испанском, полулёжа на кушетке. Чтение прерывается, когда её бьёт очередной приступ кашля, и на белых простынях расцветают крохотные капли крови. Болезнь истончила её, сделала эфемерной и прозрачной, будто бы вместе с этими алыми брызгами из неё выходят все краски жизни. Она похожа на бабочку-подёнку, но её голос чист и звучен; больно царапает слух горькая насмешка в интонации, когда она декламирует:
- Y hay un olor a sal
   y a sangre de hembra,
   en los nardos febriles
   de la marina.
   La muerte entra y sale...
Эрнст кивает головой и еле слышно шевелит губами, подхватывая пятнадцать лет спустя:
- La muerte entra y sale, y sale y entra...la muerte de la taberna.
И колышутся в открытом окне полупрозрачные занавески, и вместе с ними колышутся вечерние тени, и мечется тусклый фонарик над мостовой, как мечется тусклый фонарик над мостовой, мама!.. Она не отвечает, лишь улыбается ему тенью своей прежней улыбки, рассыпаясь на тысячи бабочек-подёнок, беспорядочно толкущихся в свете фонаря, падающих на мостовую невесомым белым дождём...
- Cómo temblaba el farol, madre... - шепчет Эрнст, качая головой. И тут по ушам ударяет грубый оклик, заставляя распахнуть глаза, вынырнуть из своего болезненно-тяжкого бреда.
Ауфенбах с трудом поднимает голову и фокусирует взгляд на источнике шума, как вдруг конфликт получает неожиданное развитие: сержант получает по первое число, и от кого? От тихони-доктора. Эрнст качает головой недоумевающе и поднимает глаза на сержанта. Тот, по-видимому, тоже слегка удивлён таким поворотом событий, но, тем не менее, послушно затыкается, зыркнув, правда, на немца с презрением и злобой. Эрнст в ответ окидывает его с головы до ног высокомерно-презрительным взглядом, а потом с нарочитой вежливостью обращается к доктору.
- Achten Sie nicht auf ihn zu. Sie sind ein ehrlicher Mann, und er ist ein Idiot.
Вся эта ситуация с неожиданным заступничеством кажется ему сюрреалистичнее кинофильмов Бунюэля. И сюрреализм продолжается, когда спустя некоторое время в палатку набивается толпа вооружённых людей, которые принимаются выматывать его из верёвок. Кажется до безумия смешным тот факт, что его - израненного, избитого, едва находящегося в сознании - боятся настолько, что считают необходимым усиленную охрану. Впрочем, англичане недалеки от истины: Эрнст успевает заметить коробку с медикаментами, в которой что-то поблёскивает, и подбирается, как учуявшая след борзая. Сумей он раздобыть ланцет, скальпель, да хотя бы иглу от шприца, и никто из англичан, кроме, может быть, доктора, не вышел бы из этой палатки живым. Но когда последний виток верёвки сваливается на пол, Эрнст, покачнувшись, валится вслед за ним - нарушенное кровоснабжение не позволяет ему нормально удерживать равновесие. В таком состоянии он беспомощнее щенка, даже будь у него в руках пистолет-пулемёт.
Собственная беспомощность злит больше, чем язвительные смешки солдат, под ноги которым он валится бесформенным окровавленным тюком. Если бы ланцет или скальпель...
Но всё, что ему остаётся, - ждать и пытаться выжить.

Брошенная вскользь презрительная реплика вовсе не была призвана наделать такого шума: Эрнст просто ткнул пальцем в небо, искренне желая показать шумному сержанту, что он думает о его выдержке и манерах. Вряд ли кто-то из присутствующих понимал немецкий, так что он и не надеялся, что его слова подействуют подобно запалу гранаты, из которой выдернули чеку. Но слово "идиот", видимо, было доступно даже самым твердолобым представителям британского военного аппарата. По крайней мере, один из солдат вскинулся так, будто ему отвесили добрую пощёчину. И, разумеется, его рука моментально метнулась к кобуре.
Движения британца были молниеносными, как и подобает хорошему солдату, но со временем Эрнста творилось что-то странное: оно вдруг замедлило ход, пошло медленно и неторопливо; сердце отбивало такт в ритме того вальса, что снится виноградной улитке в душную июльскую ночь. Ауфенбах успел уловить чужое движение краем глаза, не поворачивая головы. Поймал - и ухмыльнулся широко и радостно, прямо в направленное на него дуло, подумав короткое: "Попался!"
Но его торжество оказалось преждевременным. Истекающее густым, неторопливым временем ожидание с треском разошлось по швам, повинуясь чьему-то взмаху руки, и кровь в жилах потекла в привычном ритме. Пуля прошила брезент и ушла в никуда; впрочем, судя по доносящимся снаружи гневным воплям, кто-то всё-таки получил дополнительное отверстие в заднице.
Эрнст уже не ухмылялся - смотрел с откровенным недоумением на человека, который второй раз за последние несколько минут умудрился за него вступиться... и не просто вступиться - фактически, спасти ему жизнь, пусть и не спрашивая при этом его собственного мнения. Только что произошедшее было выше его понимания. Он ведь сам спровоцировал британца, и доктору не было решительно никакой нужды тому мешать - в невыполнении приказа его никто бы не обвинил, совесть осталась бы чиста, да и неприятной работы бы убавилось ровно на одного недобитого немца. Так какой чёрт его дёрнул вмешаться, почему?..
Впрочем, когда шум, поднятый эскападой буйного солдата, немного поулёгся, Эрнсту уже было не до философских измышлений относительно природы человеческих поступков. Общими усилиями англичане кое-как выпутали его из остатков верёвки и отошли в сторону, дав возможность врачу заняться своими непосредственными обязанностями. Тот принялся ковырять рану в плече, и в этот самый момент Ауфенбах едва сдержался, чтоб не заорать в голос.
Но он всё-таки не даёт своим надсмотрщикам очередной возможности поразвлечься за его счёт - скрежещет зубами, сереет и покрывается мелкими бисеринками пота, но не издаёт ни звука и не теряет сознания. Смотрит на сосредоточенное лицо доктора. Тот ворчит на него строго, но беззлобно, совсем как сиделка, отчитывающая непослушного больного за то, что тот плюётся овсянкой и не соблюдает распорядок дня. Эрнст не понимает ни слова, и всё это кажется ему почему-то нестерпимо смешным.
- Sie ist eine erstaunliche Person, - бормочет он, когда боль немного стихает, и наконец-то получается разомкнуть сведённые в напряжении челюсти. - Warum nicht Sie ließ ihn mich zu töten?..
Ответа он, разумеется, не ждёт, как не ждёт и того, что его поймут. Но иногда вовремя заданные вопросы способны помочь самому найти ответ, а ему почему-то становится принципиально важно понять ход мыслей этого странного человека. Каким бы ты ни считал себя знатоком человеческих душ, всё-таки сложновато анализировать, когда в тебе два лишних отверстия, в котором из них, к тому же, до сих пор скрежещет о кость кусок свинца. Да и направленные дула автоматов тоже не способствуют размышлениям; правда, они-то как раз волнуют Эрнста меньше всего. Мельком скользнув по ним взглядом, он думает, что даже чихни он в их сторону, его не преминут в ту же секунду превратить в решето. Это, конечно, выход, но подобный способ решения проблемы ему почему-то претит... да и сил едва хватает даже на то, чтобы моргать, не говоря уже о каких-то агрессивных телодвижениях. Хочется просто закрыть глаза и провалиться в темноту - туда, где цветут липы, звучит испанский и качается тусклый фонарь. Но он уже знает, что всё это ведёт в никуда, ведёт к чьей-то неминуемой смерти. Нелепо заваливается набок расстрелянный республиканцами андалузский поэт, измученная пневмонией мать вытягивается в струну и замирает на своей кушетке, волкодав с хрустом вырывает горло парню из соседней казармы, отчаянно бьётся вязнущая в болотной жиже лошадь... Всё заканчивается, и то, что в прошлом, завершилось навсегда и необратимо. Но когда в настоящем тебе мерещится неминуемый конец, не стоит быть однозначным  в суждениях - ведь история имеет обыкновение продолжаться тогда, когда этого уже никто не ждёт.
И Эрнст смотрит на склонившегося над ним человека до тех пор, пока его контуры не начинают расплываться.
- Es ist der Epilog? - зачем-то шепчет он. - Oder ein neues Kapitel?
А потом мир превращается в огромное цветное пятно.

Это было не так давно - может быть, спустя несколько дней после того, как был получен приказ о контрнаступлении и объявлено, что фон Клюге стягивает силы, собираясь атаковать союзников под Мортеном. В то утро радисты получили известия о том, что "Дас Райх" и "Лейбштандарте" были разбиты американцами. Вторая танковая всё ещё продолжала наступление, но их потери в людях и технике были колоссальны. В возможность прорыва больше не верил никто.
Именно в то утро, ещё до того, как страшные вести разнеслись по расположению, штурмбаннфюрер вызвал его к себе. Эрнст шёл, недоумевая и заранее ожидая плохих новостей, но всё было ещё хуже, чем он был в состоянии себе представить.
- Штурмбаннфюрер, - щёлкнув каблуками, Ауфенбах вытянулся по стойке "смирно", но Ридель, меривший шагами шатёр, только отмахнулся.
- Вольно, Эрнст, ради всего святого. Мы здесь одни, и эти церемонии ни к чему. Садись.
Эрнст, устроившись на импровизированном стуле, бывшем некогда ящиком из-под боеприпасов, настороженно уставился на Риделя. Тот выглядел измотанным и осунувшимся, под глазами залегли тени. Клаус был одним из тех, кто до самого последнего времени безоговорочно верил в победу, и тем тяжелее ему было снова и снова принимать известия о поражениях.
Штурмбаннфюрер продолжал мерить шагами расстояние от одной брезентовой стены до другой; Ауфенбах терпеливо ждал, следя за метаниями командира. Ридель был не из тех, кто любит драматические паузы для нагнетания обстановки, поэтому следовало предполагать, что беседа будет тяжёлой и неприятной, и в первую очередь - для него самого.
- Пришли новости с юго-запада, - начал Ридель, остановившись так резко, что Эрнст от неожиданности моргнул. - Силы Клюге разбиты.
На несколько минут воцарилась тишина: Эрнст не знал, как отреагировать. Это было какой-то ошибкой, какой-то чудовищной ошибкой, не иначе. Но Ридель сочувственно глянул на него и кивнул:
- Нет, мальчик мой, ты не ослышался. Их смяли в первые же сутки. Из ребят Виша не осталось никого, Хауссер своих ещё держит, но им осталось недолго. Мы проиграли, Эрни.
Теперь уже Ауфенбах вскочил и принялся метаться туда-сюда.
- Это упадочничество, Клаус, - рычал он. - Нельзя так однозначно утверждать поражение!
Штурмбаннфюрер покачал головой.
- Поверь, все аргументы, которые ты можешь мне привести, я знаю наперечёт. Даже если к Мортену подтянутся "Хоэнштауфен" и "Фрунсберг", американцы просто задавят их числом. К тому же, Хармель ещё в Каменец-Подольском потерял треть машин и больше половины артиллерии, а у Бокка не хватает людей.
- Ты ведь сам мне говорил: одна проигранная битва не означает поражение в войне! - рявкнул Ауфенбах, резко развернувшись на каблуках. - Пока мы удерживаем Кан и Фалез, в Париж союзники не сунутся!..
Клаус кивнул и, подойдя к столу, принялся разворачивать карту.
- Верно. Значит, сначала они ударят по нашим позициям возле Кана и Фалеза, то есть, здесь, здесь... Вот здесь...
Карандаш запорхал по бумаге, еле видными штрихами обозначая предполагаемые передвижения вражеских войск.
- А теперь взгляни сюда. Предположим, американцы пойдут с юго-запада и с юга, объединив армии где-то между Мортеном и Флерсом. Британцев следует ждать с северо-запада, с северо-востока обойдёт первая канадская... Что ты видишь?
Тонкие линии разбегались по бумаге; Эрнст сверлил карту взглядом и отказывался верить тому, что видел.
- Восток, - сказал он неуверенно. - Восток и юго-восток открыты.
Резкий росчерк карандаша разорвал бумагу.
- Поляки! - выплюнул Ридель, поставив где-то возле Аржантана жирную точку. - На востоке поляки! Нас давят со всех сторон, Эрни, и когда они сомкнут кольцо, чёрта с два кто из нас покинет Нормандию живым.
Оберштурмфюрер, бросив последний взгляд на карту, отошёл от стола и обрушился обратно в своё импровизированное кресло.
- Слишком много допущений, Клаус, - устало сказал он. - Слишком много переменных. Шансы есть. Шансы всегда есть.
Ридель вопреки ожиданиям не стал с ним спорить.
- Общее построение через двадцать минут, - сказал он, зачем-то хлопая себя по карманам. - Мне придётся объявить... ах, чёрт, да где же... объявить о Мортене. Одному Богу известно, что тогда начнётся, Эрни. Вот, - и он протянул Ауфенбаху крохотную картонную коробочку, которою наконец-то выудил из кармана. Внутри оказалась крохотная стеклянная трубка, смахивающая на какую-то радиодеталь; подняв её на свет, Эрнст увидел подрагивающую внутри прозрачную жидкость.
- Это...
- Цианид. - Ридель стоял, тяжело опершись о стол обеими руками; на Эрнста он не смотрел. - Вшей в воротник - так, чтоб можно было прихватить зубами, если руки будут связаны.
Эрнст молчал. Долго молчал, и всё смотрел на лежащую на ладони капсулу. Что это? Последний шанс приговорённого к мучениям или малодушное бегство, вызванное страхом? Сила или слабость?
В конце концов Ауфенбах принял решение. Оставив коробочку с ампулой на краю стола, он спросил:
- Это всё?
И, когда штурмбаннфюрер кивнул, покинул палатку.

...И вот теперь Эрнст смотрит на то, как превращают в клочья его форму, и думает о том, что тогда всё-таки сделал правильный выбор. Одно дело - красиво уйти, хлопнув дверью, и совсем другое - трусливо сбежать, едва лишь на горизонте замаячит призрак грядущих неприятностей.
Врач зачем-то показывает ему скальпель и щипцы. Эрнст недоумевающе приподнимает брови, но потом до него доходит, что его просто предупреждают о том, что сейчас будет. Фразу он не понимает, разбирает только слово "наркоз", но слышит какую-то странную, почти извиняющуюся интонацию. Этот странный человек не перестаёт его удивлять; и в ответ Эрнст улыбается краешками губ и едва заметно кивает, прикрыв глаза: всё в порядке, я всё понимаю. Если б мог, он объяснил бы, что не ждёт и не требует снисхождения; но чёртов языковой барьер мешает как никогда, и всё, что ему остаётся, - повернуть голову набок и зажать в зубах воротник шинели. Деревяшка или кожаный ремень были бы, конечно, надёжнее, но толстая ткань тоже не даст прокусить язык, и, кроме того, поможет... молчать. По крайней мере, Эрнст на это надеется.
И сейчас он чрезвычайно рад тому, что никакой посторонней дряни в его воротник не вшито.

Первое своё ранение Эрнст получил осенью сорок первого, на границе Западной Украины и Белоруссии. Их бригаду бросали вдоль линии фронта так часто, что солдаты успели забыть, когда в последний раз покидали сёдла. Первая кавалерийская ввиду своей мобильности оказалась совершенно незаменимой, когда хлынули промозглые осенние ливни, превращая ухабистые грунтовые дороги в сплошные потоки грязи, в которой по люки утопали танки; особенно справедливо это было для Полесья, где царило абсолютное бездорожье, и где механизированные части вообще не способны были передвигаться.
Группы армий "Центр" и "Юг" вышли на Полесье флангами, и ввиду абсолютной непроходимости район из плана боевых действий был исключён. В линии фронта образовалась дыра почти в три сотни миль, и в эту дыру незамедлительно попёрли части РККА, которые умудрялись передвигаться по болотистой гати, как по мостовым. Докучали также и прятавшиеся по лесам русские и украинские партизаны, пускавшие под откос эшелоны с военными грузами и взрывающие мосты, делая разлившиеся притоки рек совершенно непреодолимым препятствием - для танков и пехоты, но не для кавалерии.
Конница, преодолевая вплавь реки и проходя по узким болотным тропам, отражала атаки русской пехоты, вела зачистки в лесах, выкуривая партизанские отряды, и даже умудрялась вполне успешно выступать против танковых частей. Люди были измотаны, голодны и злы, как дьяволы; лошади, перебивавшиеся подножным кормом, чувствовали себя не лучше. Каждый третий чихал и кашлял; чёртова туча народу слегла с воспалением лёгких. Не было медикаментов, не было фуража, не было боеприпасов - ожидаемый эшелон был взорван четыре дня назад, и один только господь был в курсе, когда стоило ждать следующего. Отто Фегелейн, штандартерфюрер бригады, сходил с ума, метался от полка к полку, тормошил радистов, передавая в штаб ругательные телеграммы на грани фола, выдавал в сутки килограммы корреспонденции, планировал и перепланировал наступления и атаки... Он умудрялся быть везде и нигде одновременно; ходили слухи, что он не спит и не ест уже с месяц, и слухи эти были недалеки от истины. Боевые офицеры Фегелейна не любили, небезосновательно считая выскочкой и карьеристом, но факт оставался фактом - именно он умудрялся поддерживать боеспособность бригады в эти промозглые осенние месяцы.
Эрнст же впал в какую-то полусонную апатию. Дождливая серость нагоняла на него тоску; бесконечные марш-броски, перегоны и ночёвки в стратегически укрытых полузатопленных низинах сокращали его существование до какого-то примитивнейшего алгоритма. Идти, сооружать укрытие, сущить снаряжение, спать, снова идти, идти быстрее, ещё быстрее, сооружать укрытие... Его не брали ни насморк, ни простуда, но его деятельный ум не выносил вынужденной стагнации. И оживал Ауфенбах только во время боёв, когда они натыкались на очередной партизанский отряд или прорывали оборону русских, налетая на линии укреплений.
Потери их пока были незначительны. Не считая двоих, умерших от пневмонии, и четверых, потерянных при очередном набеге партизан, бригада продолжала наступление в полном составе. Но в воздухе постоянно витало ожидание чего-то недоброго, какое-то мрачное предчувствие, обусловленное не то погодой, не то общим упадочническим настроем. И в ночь на 16 сентября все эти томящие предчувствия вылились, наконец, во что-то определённое: при попытке форсировать реку они угодили под артобстрел.
То ли виной тому были неточности в картах, то ли бессонные месяцы Фегелейна наконец привели к ошибке, но он повернул на добрых десять миль выше по течению, чем следовало бы. Они вышли прямо на артиллерийский расчёт русских, и хоть те и не сразу сориентировались в ситуации, но первая колонна немцев была сметена, не успев дойти до противоположного берега.
Эрнст шёл в первой колонне.
Оставалось выбраться на мелководье, и под прикрытием отвесного обрывистого берега можно было бы обойти и ударить с флангов. Но лошади шарахались в сторону от разрывающихся снарядов, сходили с брода, взяли в топком илистом дне и заваливались, подминая всадников. Кто-то пустился вплавь, стараясь уйти с линии обстрела, кто-то изо всех сил гнал коней вперёд, чтобы поскорее достигнуть берега и укрыться за высокими краями обрыва. Абелард, гнедой мерин Эрнста, рвался вперёд, тянул голову, и вода уже не доставала его брюха, как вдруг снаряд рванул прямо у него под ногами. Конь, отброшенный на спину и буквально выпотрошенный страшной силой, забился в потоке, окрашивая воду алым. А Эрнст, подмятый четырёхсоткилограммовой лошадиной тушей, отчаянно барахтался в воде, пытаясь выбраться. Ему почти удалось, но спустя минуту в нескольких футах от него рванул второй, раздробив с таким трудом высвобожденную из-под трупа коня ногу в кровавый фарш.
Как он выбрался, он не помнил.
Очнулся он в полевом госпитале, почти в пятидесяти милях от того места, где их накрыли. Герр Шеллинг, благообразный седой доктор, прошедший ещё Первую Мировую и оттого отрастивший себе потрясающе дурной нрав вкупе со здравым военно-полевым цинизмом, долго рассказывал Ауфенбаху о том, как ему повезло: туша коня и вода спасли его от основной взрывной волны, а нога пострадала исключительно потому, что Эрнст "от большого ума засунул её едва ли не в эпицентр". Голень пришлось собирать по осколкам, повредилось сухожилие, мышцы бедра болтались окровавленными лоскутами, так что сильная хромота офицеру была якобы обеспечена, вкупе с тремя месяцами пребывания на больничной койке.
Но чёрта с два. Эрнст встал через три недели - осваивал костыли долго и упорно, веселя пациентов витиеватыми матерными конструкциями и пикировками с доктором Шеллингом. Тот, сперва пришедший в ужас от неимоверной активности Ауфенбаха, в конце концов махнул рукой на беспокойного пациента, благо, выздоровление вроде шло своим чередом и осложнений не наблюдалось.
Ещё через пару недель Эрнст избавился и от костылей - с черепашьей медлительностью наматывал круги, шатаясь и цепляясь за всё и всех, попадавшихся под руку. Затем начал ходить с нормальной скоростью, правда, походка его была весьма комична, за что от доктора он удостоился как минимум дюжины умеренно ядовитых прозвищ. Но потом и это пришло в норму, и о ранении напоминала только сеть уродливых шрамов, разбегающаяся вверх по ноге от самой лодыжки, да отчаянная ломота в костях, навещающая Ауфенбаха в сырую погоду.
В середине ноября он вернулся в строй и был перенаправлен в Польшу, а затем, уже в составе новой дивизии, получившей название "Флориан Гайер", отправился на Западный фронт. Ранение, полученное им в Полесье, было далеко не последним: достаточно было проследить тонкую вязь шрамов на теле, чтобы составить личную карту военных действий Эрнста Ауфенбаха в подробностях. Тонкий белый шрам на левом виске остался после осколка гранаты, чудом не угодившего ему в глазницу. На правом боку белела уродливая отметина после открытого перелома ребра, а подвижность левой руки была ограничена, о чём напоминала жирная белая полоса, тянущаяся вдоль запястья: загнанная в угол горстка французских сопротивленцев пошла в штыковую, и Эрнсту тогда не пришло в голову ничего лучше идеи перехватить направленный ему в горло штык голой рукой. Много их было, ранений и царапин, больших и маленьких, но обстоятельства того, самого первого, остались в памяти навсегда. Запомнился и госпиталь, и седой, острый на язык доктор, и особенно - смерть, которая так естественно выглядела в бою и так уродлива была там, на замызганных больничных подстилках. Гноящиеся раны, перебитые позвоночники, обожжённые лица не особо потрясали Эрнста; гораздо с большим удивлением он принимал тот факт, что всё это подлежит восстановлению. Сам он в совершенстве владел искусством разрушения, но созидать не умел. И теперь, когда на его глазах Шеллер восстанавливал разрушенное, это казалось ему сродни какому-то божественному таланту, будто бы в руках пожилого доктора была сосредоточена некая волшебная сила, которую не омрачал даже тот факт, что сам кудесник сквернословил как дьявол, пил как сапожник и ехидничал, как последний сукин сын.
Когда необходимость в костылях отпала, и Эрнст вопреки предписаниям принялся мельтешить по госпиталю туда-сюда, разрабатывая ногу, доктор Шеллер потихоньку начал привлекать его к причинению всяческого рода пользы, гоняя то принести воды, то выбросить вонючие заскорузлые бинты, то удерживать больного, которому предстояла особо болезненная процедура. Эрнст сутки напролёт ковылял туда-сюда, таская инструменты, медикаменты, и один раз - даже почерневшую от гангрены ампутированную ногу.
- Давай-давай, роттенфюрер, это тебе не седло жопой полировать, - подгонял его почтенный эскулап. Если поначалу грубоватый цинизм Шеллера был Эрнсту неприятен, то сейчас он начал его понимать. Ежедневно видя перед собой десятки, если не сотни страдающих людей, волей-неволей перестаёшь испытывать какую-то эмоциональную вовлечённость в их страдания - а иначе есть риск просто-напросто свихнуться, бесконечно пропуская через себя чужую боль. Неделю спустя Эрнст уже не морщился, глядя на то, как Шеллер соединяет переломанные кости, вскрывает гнойные раны и отдирает присохшие бинты. Тот делал это механически, рутинно, и при взгляде на него Ауфенбаху стало казаться, что душа этого уникального во всех отношениях человека давным-давно усохла и окаменела: не врач - кукольник, починяющий поломанных людей. Изначально померещившееся Эрнсту волшебство оказалось лишь знанием, помноженным на многолетний опыт и выверенную точность движений.
...И вот теперь он снова наблюдает ту почудившуюся ему магию в действии.
Когда в рану попадает алкоголь, немец непроизвольно дёргается, но его крепко удерживают за руку; жжёт, будто бы адским огнём, но Эрнст держится, зная, что это лишь увертюра - опера будет куда как занимательнее. И он, разумеется, оказывается прав: когда лезвие скальпеля вспарывает кожу, его подбрасывает, будто через него пропускают электрический ток. Сразу несколько англичан прижимают его к топчану, играющему роль операционного стола, не давая пошевелиться. Но Эрнста всё равно то выгибает дугой, как лук, на который натягивают тетиву, то мелко трясёт, так, что каблуками сапог он царапает доски топчана. Лучшим выходом для него сейчас было бы отключиться, но организм играет с ним злую шутку - и держит в сознании всё то время, пока британец извлекает пулю. Лезвие скальпеля чертовски холодное, и Эрнст чувствует, как каждое его движение отдаётся в мозгу болезненно яркой вспышкой. Холодный пот заливает глаза; лицо постепенно сравнивается цветом с кителем, приобретая благородный оттенок фельдграу. Скулы сводит судорогой, зажатое в зубах сукно трещит, но всё-таки выдерживает - Эрнст молча давится застревающим в горле криком, и даже собственное судорожное дыхание кажется ему оглушительно громким.
А потом ощущение пронизывающего холода лезвия исчезает. Исчезает и скрежет пули о кость; Ауфенбах слышит радостный возглас, открывает глаза и видит крохотный комок свинца, зажатый в окровавленных щипцах. И переводит взгляд на врача - тот будто бы светится изнутри, одержав очередную свою маленькую победу. В обычном рутинном моменте оберштурмфюреру видится волшебство и величие, секунда торжества созидания над разрушением; драконья чешуя искрится золотом в тусклом свете настольной лампы, являя истинное золото Рейна. Эрнст не понимает ни слова из того, что ему говорят, но смотрит в ответ с благодарностью и восхищением.
Ему начинает казаться, что этот парень - живее всех живых из тех, кого он встречал за последние пять лет.

Осторожные прикосновения снимают боль, мазь охлаждает пылающее огнём плечо, и Эрнст наконец разжимает зубы, выпуская замусоленный воротник. Бинты, туго стянувшие плечо, немного ограничивают подвижность, но пальцы шевелятся, кисть движется, а значит, повреждения обратимы. Впрочем, сейчас это не имеет решительно никакого значения: Ауфенбах прекрасно понимает, что ему вряд ли удастся дожить до того момента, когда ранение окончательно заживёт. И его предположения сбываются самым скверным образом, когда в палатку вваливаются трое. Высокого, с каким-то звериным лицом, Эрнст запомнил очень хорошо: судя по количеству и форме звёздочек на погонах, тот имел звание капитана и командовал не то уэльскими, не то колдстримскими гвардейцами. И появление этого типа могло означать только одно - временная передышка закончена.
Впрочем, от невесёлых прогнозов его быстро отвлекает один весьма примечательный факт: совсем рядом с ним на табуретке осталась небольшая коробка с инструментами. Там же лежат окровавленный скальпель, щипцы и толстая хирургическая игла с остатками нити; дотянуться до коробки совсем просто, всего несколько дюймов, надо только улучить момент... И момент настаёт: когда доктор на один краткий миг поворачивается к немцу спиной и сосредотачивает на себе внимание окружающих, Эрнст, с трудом двигая рукой, осторожно стягивает с табуретки скальпель. Это - его шанс, призрачный и зыбкий, как фата-моргана, но он не был бы собой, если бы не попытался его использовать.
Спустя миг врач стремительно исчезает из палатки, и Эрнст смотрит ему вслед с какой-то смутной, неясной тревогой. Вполне возможно, что это была их первая и последняя встреча, и эта мысль его почему-то расстраивает: он ведь не успел ни поблагодарить, ни понять. Но сейчас следует сосредоточиться на более важном.
Усыпить бдительность просто: всегда легко притвориться сломленным, показаться слабее, чем ты есть на самом деле. Эрнст следит за британцами из-под полуприкрытых век, дышит тяжело и хрипло. Выражения лиц говорят сами за себя: разговор будет долгий и жестокий. Эрнст так и не понял, чего от него пытались добиться, да ему никто и не утруждался объяснить подробно. Впрочем, неудивительно - тактика британцев была, в общем-то, ясна: сперва превентивные меры, призванные устрашить, продемонстрировать мощь и власть, а уже затем - более медленные и вдумчивые допросы. И если Эрнст не ошибался, то сейчас его ждало кое-что похуже оказанного ему по прибытии горячего приёма.
Но теперь у него тоже был свой козырь в рукаве. Оставалось только его разыграть.
Его брезгливо тычут прикладом в бок; Эрнст дёргается, шумно выдохнув - тычок приходится как раз туда, где прошла вторая пуля. Он поднимается и садится - нарочито медленно, несколько раз едва не рухнув обратно, показательно опираясь на раненую руку. Его мотает туда-сюда, как ковыль в степи; видя злорадные насмешки на лицах, он понимает - его актёрская игра оценена по достоинству. Натянуть на лицо маску смирения оказывается проще простого, а вот собрать по крупицам оставшиеся силы для последнего стремительного рывка - значительно сложнее; потому он тянет время, выскребая из уголков памяти свой скудный англоязычный лексикон.
- Говорить, - хрипит он, снизу вверх косясь на британцев и оценивая позицию. Те стоят достаточно плотно, и если получится сделать всё как надо, стрелять они не будут - побоятся задеть друг друга. Главное - действовать так быстро, чтобы не дать им успеть сориентироваться и отойти на подходящее для выстрела расстояние. Эрнст далеко не уверен в том, что у него получится, но отступать не намерен. - Jemand von euch sprechen Deutsch?
Англичане переговариваются между собой; Эрнст слышит смешки и гогот, и подбирается, как орденбургский волкодав перед последним прыжком. Наконец, болтовня заканчивается, и солдаты расступаются, пропуская вперёд какого-то парня, видимо, понимающего немецкий...
Пользуясь временной сутолокой, Эрнст наконец собирается и швыряет себя вперёд, в самую кучу британцев. Плечо, рёбра, голову, - всё простреливает горячими алыми вспышками боли, и он уже не сдерживается - орёт хрипло когда кто-то хватает его за плечо, пытаясь отбросить назад, орёт, когда получает прикладом в колено... Но всё равно повисает на спине у капитана, приставив тому к горлу острие скальпеля и ощутимо надавив - так, что по коже бежит тонкая алая струйка, и чувствуется, как бешено бьётся пульс. Всё это занимает не менее трёх секунд; ещё секунда уходит на то, чтобы левой рукой выхватить из поясной кобуры англичанина револьвер, взвести и приставить к его же виску.
- Schnell zurück! - надрывая глотку, орёт он на солдат. Те, слегка ошарашенные таким поворотом событий, целят в него автоматы, но не решаются стрелять. Капитан орёт что-то; что именно, Эрнст не разбирает, просто сильнее надавливает на лезвие.
- Raus hier! - кивает Эрнст на выход из палатки. - Schneller!
Его понимают, когда он надавливает на скальпель чуть сильнее. Хватка его слабеет, но теперь это уже неважно - вывернуться капитану не удастся, поскольку с одной стороны он напорется на лезвие, а с другой в висок ему упирается ствол его же "энфилда". Они движутся к выходу; Ауфенбах прекрасно понимает, что от палатки ему не дойдут отойти и на пять шагов - наверняка в лагере уже поднялась тревога. Но его греет мысль о том, что у него в любом случае будет время забрать одного британского ублюдка с собой; и он бесцеремонно подпихивает его коленом под зад, вынуждая идти быстрее. Англичанин орёт, брызгая слюной, и даже не зная языка, Эрнст прекрасно понимает, что тот сыплет ругательствами. Но ругательства, как и молитвы, на войне утрачивают свою силу.
Выйдя, Эрнст оглядывается по сторонам. Его маленькое представление собрало аншлаг: палатку окружило добрых два десятка человек, и столько же стволов было на него направлено.
- Raus hier! - рычит оберштурмфюрер; на мертвенно-бледной физиономии сверкают совершенно безумные глаза, и наиболее впечатлительные дёргаются - он видит, как по рядам проходит едва заметная рябь. Можно попробовать обойти палатку и уйти через высокий кустарник; он движется медленно, стараясь держать в поле зрения сразу всех. Боль, чуть приглушённая было адреналином, накатывает с новой силой: перед глазами вспыхивают багровые всполохи, и земля стремится уйти из-под ног, но он держится, всё сильнее вдавливая скальпель в горло капитана. Несколько шагов ему удаётся пройти; со всех сторон его сверлят полные ненависти и злобы взгляды, со всех сторон раздаётся бормотание - англичане переговариваются, видимо, решая, что делать дальше...
А потом краем глаза он замечает метящий в висок приклад и за секунду до удара падает, роняя капитана вместе с собой и чувствуя, как лезвие скальпеля распарывает что-то мягкое, заливая руку горячим и липким.
И снова наступает темнота.

Он приходит в себя там же, на поляне, - только для того, чтобы взглянуть в склонившиеся над ним лица и не найти в них ничего человеческого. Их черты, освещаемые отблесками костра, искажены злобой, ненавистью и страхом; это уже не люди и даже не животные - какие-то полумифические существа, уродливые кобольды, вышедшие из царства тьмы для того, чтобы забрать принадлежащих тьме по праву.
Эрнст удивляется, видя среди них того самого капитана, к горлу которого он совсем недавно приставлял лезвие. Тот выглядит живым и здоровым, хотя Ауфенбах был уверен, что успел убить его - он же чувствовал, он ощущал, как лезвие распарывает плоть, ощущал, как рукав шинели пропитывается горячим и липким, чуял едва уловимый металлический запах крови... "Я же убил тебя," - думает Эрнст, и его пугает, страшно пугает мысль о том, что британец вернулся из мёртвых, это неправильно, неверно, потому что за ним должны придти его мертвецы, его, а не чужие...
Но весь этот сюрреализм заканчивается с первым же ударом. Кто-то пинает его под рёбра, и следом будто бы прорывается плотина: британцы избивают его остервенело, в слепом бешенстве. Кажется, будто каждый из присутствующих на той поляне считает именно своим долгом нанести последний удар; что это - попытка оправдаться за собственную нерешительность? Но у Эрнста нет времени над этим размышлять: он корчится на земле, инстинктивно пытаясь закрыть голову - хотя на самом деле не хочет этого, не хочет прятаться и защищаться. Он сделал всё, что мог; никто не сможет упрекнуть его в том, что он сдался раньше времени. И теперь он хочет только тишины, хочет оказаться там, где боли больше не будет, где не будет войны, запаха крови и пороха... С лёгким сердцем призывает он смерть, зная, что она одна успокоит его. Но та не спешит являться на зов; у неё, верно, много дел, думает Эрнст. Где-то совсем недалеко идёт война, разрываются снаряды, строчит артиллерия. Люди стреляют в людей, и убивают их, и умирают сами; и, возможно, только поэтому один немецкий офицер, чья война совсем недавно закончилась, ещё живёт и дышит, - потому, что даже смерти до него нет никакого дела.
Эрнст не успевает услышать окрик капитана, отзывающего солдат; не ощущает, как его снова стягивают верёвками, отчего он до смешного становится похож на кровяную колбасу, и куда-то волокут. Последнее, что он видит перед тем, как отрубиться снова, - это светлеющее на востоке небо. Увидит ли он следующий день?
Он не знает.
Ему всё равно.

Когда он в очередной раз приходит в сознание, ему кажется, что на нём не осталось ни одного живого места. И это при том, что верёвки перекрывают кровообращение, и онемевших конечностей он попросту не чувствует. Левая рука вывернута под неестественным углом - похоже, сломана, что неудивительно: когда Эрнст пытался закрыть голову, именно руки приняли на себя большую часть ударов. Зашитая рана на плече открылась и кровоточит: он чувствует, как под лохмотьями, когда-то бывшими рубашкой, щекочет кожу тонкая стекающая струйка. Сломана, кажется, пара рёбер - при каждом вдохе грудную клетку как будто бы протыкают штыком. Ноют синяки и ссадины; тело больше напоминает кусок мяса, и совсем не  похоже на нечто, ещё недавно способное двигаться и говорить.
Но он дышит. Он, чёрт его возьми, всё ещё дышит.
Глаза удаётся открыть с большим трудом, и когда Эрнст всё-таки это делает, первое, что он видит, это четыре направленные на него винтовки. Разумеется, после устроенного им накануне переполоха они должны были усилить охрану, но ещё это - вкупе с тем фактом, что он ещё жив - говорит о том, что допрашивать его больше не будут. Теперь его будут убивать. Так медленно и мучительно, насколько у них хватит фантазии.
Спустя некоторое время Эрнст понимает, что находится в той самой палатке, откуда он недавно пытался выйти. Его бесформенным тюком свалили на пол возле того деревянного топчана, на котором врач выковыривал из него пулю. На деревянных досках кто-то лежит; Эрнст чуть приподнимает голову, пытаясь разглядеть, и когда видит - шарахается назад, моментально понимая, что тогда произошло на поляне, за секунду перед тем, как его вырубил удар приклада.
Британцы тычут в него стволами винтовок и что-то орут; он не обращает на них никакого внимания, пристально глядя на скамью, где лежит тот, кто в очередной раз помешал ему умереть. Зелёное сукно рубашки пропитано кровью; порез на ткани аккуратен и точен, будто его сделали ножницами. Эрнст глядит на медленно расплывающееся тёмное пятно, и перед глазами у него тоже всё расплывается; кажется, будто из него достали все внутренности, оставив пустоту.
- Das ist unglaublich. Ich wollte nicht, - шепчет он едва слышно, качая головой. -  Nicht du. Hörst du? Ich wollte nicht...
Он не понимает, как так получилось, что единственный из всех людей в этом лагере, кому он не желал бы смерти, погиб от его руки. Не понимает, за что им обоим эта колоссальная несправедливость. Не понимает - и срывается на крик, будто бы пытаясь достучаться, доораться до того света, чтоб его услышали и...
- Ich wollte nicht! - орёт он снова и снова, -  Nicht du! Не тебя, hörst du mich? Не тебя!..
...и простили?
Впрочем, исповедь очень быстро заканчивается: один из охраняющих его солдат ударом приклада отпускает Эрнсту грехи, и тот снова проваливается в своё уютное тёмное ничто. Это ли не милосердие?

Всё кругом окрашено в красный. Багровым скалятся чьи-то рты, багровым сверкают глаза из-под нахмуренных бровей, города, страницы книг и давно сожжённые письма тоже окрашены алым. Кровь из рассечённого лба заливает глаза, скапливается на губах... Он облизывает губы - солёная. Солёная и горячая.
В состоянии между сном и явью есть немало общего с безумием: невозможно отличить воображаемое от реального, истинное от мнимого. Стирается грань между живыми и мёртвыми, между ложью и правдой, между настоящим и прошлым... Эрнст понятия не имеет, где он - в настоящем или в прошлом, во Франции или в Германии. Может быть, он застрял в Полесье, под артобстрелом русских, - в той самой секунде, которую, как ни старался, он не мог вспомнить. Может быть, он вытянулся на жёсткой лежанке в блиндаже под Варшавой, спит и видит странные багровые сны. Может быть, его и вовсе нет больше в живых, а смятенную душу подхватило, закружило и унесло безвременье...
Иногда в его алом безвременье появляются ощущения и голоса. Боли он почти не чувствует, она растворяется в горячем алом потоке. Но чувствует толчки и удары будто бы сквозь глухую толщу воды; так содрогается корпус корабля перед тем, как оглушительная сила торпеды разнесёт его на куски.
Голоса ему незнакомы и непонятны; это английский, а он почти не не знает английского, и потому зовёт Клауса, знающего все на свете языки и вообще, кажется, знающего всё на свете.
- Klaus, - зовёт он, - Was sagen sie?
А потом замолкает, потому что вспоминает - Валленштайн не может ему помочь, он мёртв, у него перерезано горло от уха до уха. Но тот всё равно приходит и смотрит на Эрнста осуждающе, и улыбка у него сейчас только одна - та, что красной полосой обвивает шею, а губы не улыбаются, губы строги и поджаты.
- A-live, - по слогам произносит Клаус, не размыкая губ. - Это ведь так просто запомнить. Alive. Это значит - живой.
Эрнст соглашается:
- Ich werde daran erinnern.
Он не знает, зачем ему это помнить, но с Клаусом лучше не спорить: его невыносимое занудство давно уже стало притчей во языхец, и вряд ли смерть изменила эту его черту. Ауфенбах до сих пор улыбается, вспомнив, как его угораздило в случайном разговоре причислить гимн "Чёрных отрядов" к периоду раннего мейстерзанга, и как потом этот нелепый долговязый мальчишка таскался за ним полдня, пересказывая историю Крестьянской войны. Чёрт знает, что в итоге заставило этого парня променять неминуемое восхождение по партийной лестнице НСДАП на фронтовую жизнь, но факт оставался фактом: несколько лет спустя из нескладного паренька как-то незаметно вырос настоящий боевой офицер. Впрочем, бумажная работа настигла Валленштайна и здесь: как знающего английский и французский, немного читающего по-русски и способного более-менее внятно изъясняться по-венгерски, его постоянно дёргали в штаб - переводить перехваченные шифровки, захваченные документы... и, конечно, проводить допросы. Именно тогда Эрнст впервые оценил его талант: Клаус моментально улавливал не только суть произносимых слов - он подхватывал интонации, эмоции, передавал даже выражение лица. Он никогда не лез вперёд, не раздражался, не срывался - всегда был абсолютно спокоен и держался на пару шагов позади. Казалось, будто допрашивал пленных Эрнст, а его словами говорила его тень - незаметная, но таящая в тихом голосе и плавных жестах скрытую угрозу.
Впрочем, тяжёлый прищуренный взгляд голубых глаз Валленштайна не раз пугал даже своих. "Он смотрит так, будто сожрать живьём хочет," - жаловались Эрнсту. Но тот отмахивался, не желая выдавать простого секрета: на самом деле Клаус попросту был близорук и всё время таскал с собой очки в тонкой золотой оправе, которых ужасно стеснялся...
Как не хватало его сейчас Эрнсту! Льющаяся со всех сторон речь, враждебная и непонятная, путала его и сбивала с толку, жужжа в ушах постоянным раздражающим гулом.
В лицо ему плеснули грязной вонючей водой. Эрнст мотнул головой, сплюнул и проморгался, с трудом раздирая слипающиеся от засохшей крови ресницы. За ним пришли, его пинали и тормошили, от него что-то хотели, но ему сейчас было абсолютно всё равно - никто не смог бы причинить ему боль, он всё равно сейчас ничего не понимал и почти ничего не чувствовал. Даже хищникам наскучивает играть с добычей, которая уже не может огрызнуться или убежать.
Эрнст не мог.
Он поднял голову и осмотрелся; постепенно к нему возвращалось осознание того, где он находится. Впрочем, это не вызвало у него никаких эмоций - внутри он ощущал неприятную тяжёлую пустоту, от которой почему-то становилось очень, очень холодно. Он смутно припомнил, что идёт война, что он в плену и убил кого-то, кого совсем не нужно было убивать, отчего на душе становилось гадко и тоскливо.
Первая попытка сесть успехом не увенчалась: он завалился набок и барахтался нелепо, как выброшенная на берег рыба. У него над головой хохотали и переговаривались солдаты; он думал было попросить их заткнуться, но потом отказался от этой мысли - они всё равно бы его не поняли. Пришлось попытаться ещё раз, и в итоге он всё-таки сел, привалившись спиной к какому-то деревянному ящику.
А потом на него взглянул тот, кого он убил, и Эрнст заморгал удивлённо, а потом широко и радостно улыбнулся в ответ - потому что ошибся, он ошибся, а Клаус, как всегда, оказался прав.
- Жи-вой, - повторил Ауфенбах по слогам. - Жи-вой.
И добавил куда-то в сторону, надеясь, что его услышат:
- Danke, Klaus.
Но тот не ответил.

Когда мыс тяжёлого армейского ботинка врезается под дых, Эрнст выплёвывает сдавленное "хха" и с некоторым удивлением наблюдает за тем, как в воздухе около его рта на долю секунды замирают крохотные алые брызги. Наверное, это должно быть дьявольски больно, но боли он уже не осознаёт - тело перестало отличать её от состояния покоя. Когда вслед за первым ударом следует второй, затем третий, затем ещё один и ещё, перед глазами темнеет от недостатка воздуха: Эрнст хватает его крупными глотками, жадно, как едва спасённый из воды утопленник, но давится наполняющей рот кровью - почти такой же солёной, как морская вода.
Но вскоре всё заканчивается: солдаты, недовольно переговариваясь, расходятся и снова наставляют на него дула винтовок - лениво, с неохотой, прекрасно понимая, что в таком состоянии пленный уж точно не то что никуда не денется - он и пошевелиться-то толком не сможет. Их караул бессмыслен и скучен; и для Эрнста, так же, как и для них, бессмысленно и скучно тянется время.
Он пытается повернуть голову в сторону койки - туда, где лежит парень, которого он едва не убил. Но позвоночник простреливает острым и горячим импульсом, и от этой идеи приходится отказаться - лучше лежать и не двигаться. Тогда, если очень постараться, можно хоть на какой-то короткий срок забыть о том, что во всём теле, кажется, не осталось ни единой целой кости.
Эрнст прекращает попытки пошевелиться и снова думает об этом странном враче. Тот вызывает у него смешанные эмоции: с одной стороны, Ауфенбах весьма рад тому факту, что не прикончил его, а с другой - страшно на него сердится, потому что не понимает, куда тот вообще сунулся, зачем полез под руку? Ведь сам Эрнст мог не узнать его в темноте и полоснуть наверняка, по горлу. Или кто-то из англичан не выдержал и нажал бы на курок, зацепив своего же. Ведь собирался же кто-то стрелять, Эрнст явно слышал лязг затвора...
И тут вдруг всё предельно точно встаёт на свои места. Действительно, кто-то мог бы выстрелить, и сам врач мог бы выстрелить - подошёл ведь совсем близко, и точно не промахнулся бы... Да вот только почему-то не стал. Предпочёл вырубить, но не убивать. Странно, до чего странно и непонятно...
Время течёт медленно и неторопливо; Эрнст то проваливается в какое-то мутное подобие сна, то снова выныривает в реальность. Он не знает, сколько уже валяется вот так - может быть, несколько дней, а может быть, всего несколько минут. Когда в палатке наконец начинается какое-то движение, для оберштурмфюрера оно явно не предвещает ничего хорошего, - но ему всё равно. Ему совсем не страшно, он не испытывает вообще ничего - ни тревоги, ни злости. Разум будто бы дремлет с открытыми глазами, бесстрастно фиксируя происходящее, но не испытывая никакой эмоциональной вовлечённости. Даже когда в поле зрения Эрнста появляется тот самый капитан, которому он недавно едва не вскрыл сонную артерию, он остаётся совершенно безучастным.
С криками и руганью его заставляют встать. Сперва он не реагирует, но после нескольких тычков под рёбра всё-таки пытается подняться. Правда, безуспешно: затёкшие от верёвок ноги не желают слушаться. В конце концов двое солдат просто вытаскивают его волоком; за миг до того, как ослепнуть от бьющего в глаза солнечного света, Эрнст видит брезгливое отвращение, исказившее их лица.
Его сбрасывают на землю возле давно остывшего кострища, и плещут в лицо ледяной водой до появления в глазах более-менее осмысленного выражения. Судя по тому, как высоко находится солнце, сейчас около полудня; должно быть достаточно тепло, но Эрнста всё равно бьёт озноб, да ещё и промокшие остатки формы липнут к телу, заставляя выбивать зубами мелкую дробь. Его о чём-то спрашивают; Эрнст в ответ монотонно посылает спрашивающих в задницу раз за разом, пока выведенный из себя капитан не сгребает его за воротник и не начинает рычать в лицо явные ругательства. Тогда апатия на секунду отступает: Ауфенбах кривит уголки губ в подобии улыбки, когда видит на шее англичанина кривую, перепачканную кровью повязку. А затем, дёрнувшись вперёд и глухо рыкнув, лязгает зубами в опасной близости от капитанского носа. Тот от неожиданности отпускает его и отшатывается, округлив глаза; Эрнст издевательски хохочет: шутка удалась на славу. Но, как и следовало ожидать, долго радоваться ему не дают: кулак британца врезается ему в зубы, опрокидывая на землю.
Краем глаза он видит, как где-то сбоку сверкают ножи. Недобрые ожидания не оправдываются: с него бесцеремонно сдирают остатки кителя и рубашки вместе с верёвками - но только для того, чтобы оттащить в сторону и привязать снова, на этот раз к шершавому стволу дерева, предварительно ещё раз окатив водой. Эрнст не понимает происходящего, да и не интересуется особенно; несмотря на то, что солнце жарит как сумасшедшее, ему холодно, нечеловечески холодно, и это всё, о чём он сейчас способен думать.
Но когда по груди и плечам начинают мельтешить маленькие коричневые точки, все его проблемы сами собой отходят на задний план. Британцы проявили поистине дьявольскую изобретательность, усадив его аккурат рядом с муравейником; мелкие рыжие твари расползаются по телу, ссадины и мелкие раны начинает буквально жечь огнём.
Первые несколько часов он ругается как дьявол и пытается дёргаться, скидывает с себя насекомых. Затем срывает голос и перестаёт кричать. Затем прекращает шевелиться, бессильно повиснув на верёвках.
Холода он больше не чувствует. Он вообще больше ничего не чувствует.

Всё живое в мире подчиняется одним и тем же законам. Всё живое ведомо собственными инстинктами, и даже самые примитивные существа живут, беспрекословно подчиняясь определённым ритмам, которые подсказывает им природа. Исключением не являются ни муравьи, ни люди: с наступлением ночи затих муравейник, угомонились и британцы, выставив караулы. Нагретый за день воздух стал понемногу остывать; потянуло свежестью и вечерней прохладой.
Лёгкие порывы ветра обжигали холодом воспалённую от укусов кожу. Эрнста колотила крупная дрожь, и если бы не туго впивающиеся в тело верёвки, он бы уже завалился на тот самый муравейник, добавив бы насекомым хлопот, а себе - неприятных ощущений. Но путы держали крепко, хотя и изрядно ослабели: всё-таки он рвался как дьявол, пока у него ещё хватало на это сил.
Он понимал, что на этом его злоключения отнюдь не закончатся: укусы лесных муравьёв хоть и болезненны, но проходят быстро, и, скорее всего, к завтрашнему дню от них не останется и следа. Кроме этого, следующий день ничего хорошего ему не предвещает - разве только возможность узнать, насколько далеко может зайти изобретательность этого чертова британца. Менее чем за сутки Эрнст умудрился эволюционировать в его глазах от некоего абстрактного врага до объекта вполне обоснованной персональной ненависти, так что можно было не сомневаться в том, что умереть в ближайшие сутки ему просто-напросто не позволят - будут отыгрываться до последнего.
Впрочем, Эрнст не жалеет ни о чём. Разве что только о том, что не прикончил капитана тогда, когда у него ещё была такая возможность. Он не боится боли - ему и так довелось вынести её больше, чем способен выдержать человек; тем более, он не страшится смерти. По-настоящему его пугает только то, что разум, в отличие от тела, не столь вынослив и в любой момент может окончательно сорваться в безумие - туда, где во тьме и в тишине ожидают его молчаливые мертвецы, все те, кого он когда-то обещал, но не смог сберечь.
Но пока он ещё держится из последних сил, болтаясь где-то на зыбкой грани между явью и сном. Провалиться в беспамятство ему не даёт пронизывающий до костей холод, и когда он слышит тихий шорох шагов, он поднимает голову и смотрит смело и открыто.
Но это не ожидаемые палачи, отнюдь. Это тот, кого он меньше всего ожидает здесь увидеть.
Эрнст не понимает, почему он пришёл вот так - ночью, один, без сопровождения. Но потом видит отчаянную решимость на его лице, замечает, как лезвие ножа ловит тусклый отсвет горящего вдалеке костра, и всё становится на свои места.
Не выдержал, думает Эрни. Пришёл; дурак, ой дурак, попадёт же - и за то, что оставил скальпель, и за... за это. За то, что собирается сделать. Смелый и честный поступок... но глупый, глупый.
И грязный. Эрнсту вдруг становится тяжко и тоскливо от того, что этот парень, призвание которого - спасать жизни, а не отнимать их, вынужден замарать руки его кровью и потом провести остаток жизни, памятуя о содеянном. Первое убийство запоминается на всю оставшуюся жизнь, уж Эрнст-то точно это знает. И знает, что то, что должно произойти сейчас, - несправедливо по отношению к врачу.
Почему-то в голову ему приходит мысль о том, что он даже не знает имени своего спасителя. Это тоже кажется неправильным, но это, по крайней мере, одна из тех вещей, которые он может попытаться исправить.
- Du bist gekommen, - Эрнст улыбается ему, как старому другу. - Ich weiß deinen Namen nicht. Ich heiße Ernst, - выделяет он интонацией, надеясь, что его поймут, но потом всё равно выскребает из уголков памяти остатки смутно знакомых английских слов. - Wie heißt du? Ты... Имя?
Когда взгляд его падает на нож, он вдруг понимает, что и эту проблему мог бы решить сам. Это было бы... наиболее честно по отношению к тому, кто несколько раз спас ему жизнь и теперь из-за него же рисковал собственной репутацией. Только вот как объяснить?..
Впрочем, Эрнст почему-то не сомневался, что его поймут.

Когда тёплая и сухая ладонь зажимает ему рот, Эрнст успевает пожалеть только об одном - что так и не успел узнать имени. Почему-то это кажется ему очень важным, хотя там, куда он собирается отправиться, имена вряд ли будут иметь какое-то значение. Он молчит и смотрит выжидательно, уже почти чувствуя прикосновение холодного лезвия к горлу... но его почему-то так и не следует. Зато верёвки начинают ослабевать; приходится приложить изрядные усилия, чтобы не рухнуть. Эрнст ни черта не понимает, к чему все эти реверансы - уж прирезать-то его можно было и привязанного, не теряя драгоценное время.
Доктор что-то ему говорит; Эрнст разбирает только два слова - "монстр" и "фашист". Разумеется, это всё про него, только вот тон почему-то вовсе не похож на обвиняющий. И он не монстр, никто из них не монстр, потому что на этой войне воюют люди. Обычные живые люди.
"Оружие не убивает," - говорили ему когда-то. - "Убивают люди". Но сейчас он почему-то не уверен в истинности этого утверждения, ведь никто не рассказывал ему, что бывает, когда сами люди становятся оружием. Кто он, Эрнст Ауфенбах, оберштурмфюрер первой роты восьмого полка восьмой кавалерийской дивизии СС? Ещё человек или уже оружие? Кто он - здесь и сейчас, без своей формы с двумя вышитыми на лацкане рунами "зиг", без своей роты, погибшей в полном составе в нескольких милях отсюда? Кто? Монстр, фашист, человек, военнопленный?
Да никто, думает он, качая головой. Просто ещё одно имя в списках пропавших без вести.
Впрочем, когда все верёвки оказываются на земле, он отвлекается от этих тревожных размышлений, всеми силами сохраняя равновесие, чтоб не завалиться в сторону. Приходится склониться вперёд и опереться на правую руку - левая вывернута чёрт знает как, и каждое движение отдаётся в ней сотней иголок. Ноет потревоженное плечо, при каждом вздохе дьявольски болят не то переломанные, не то треснутые рёбра, но всё это скоро закончится, и потому терпеть становится намного легче. Он поднимает голову и смотрит на британца; тот, морщась, ощупывает рёбра, и Эрнст вспоминает, что накануне сам распахал их ему скальпелем. Видимо, рана глубокая, и до сих пор причиняет беспокойство. Эрнст смотрит с сожалением и шёпотом повторяет то, что орал тогда в палатке:
-  Ich wollte nicht. Не... тебя. - и добавляет: - Verzeihen mich.
Наверное, это глупо - извиняться перед тем, кто собирается тебя прикончить. Но Эрнсту это сейчас кажется самой правильной вещью из всех, что он ещё может успеть совершить. Жаль только, что его не поймут. Жаль, что он не сможет объяснить, что все они - не монстры и даже не плохие люди; не сможет рассказать, как Фридрих, шмыгая носом, играл "Апассионату" на рояле, чёрт знает откуда взявшемся посреди разрушенной польской деревни, и как Берт тайком оттаскивал паёк сморщенной старушке со слезящимися глазами, так напоминавшей ему его собственную бабушку. Как тяжело и страшно орал Вильям, когда его брат подорвался на пехотной мине; как мать Клауса, когда почта ещё доходила, присылала им собственноручно связанные шерстяные носки дичайших расцветок, и они, хохоча, соревновались, выясняя, кому достался самый дурацкий узор. Как они, одуревшие от бесконечного сидения в блиндаже под Варшавой, привязывали к пустым гильзам обрывки бечёвки, создавая колокольчики, звеневшие на ветру, и как тоскливо и пронзительно звякали эти колокольчики, когда трое совсем молодых парней так и не вернулись с утренней вылазки за водой. Как в Белоруссии увязался за их ротой смешной бродячий пёс, которого со всеобщего одобрения назвали в честь оберефрейтора - Густавом, и обучили разным забавным трюкам, и как горевали ребята, когда Густав бесследно исчез после ночной бомбёжки. Как...
...Да много их было, этих воспоминаний, выцветших пожелтевших снимков, осыпающихся на пол подобно сброшенной листве. И на каждом из них - не монстры, настоящие живые люди, люди, люди, улыбаются и грустят, смеются и плачут, живут и умирают - так же, как живут и умирают все прочие на этом свете. Только как вот это объяснить, не зная чужого языка, не зная толком даже, за что они умирают, эти люди на выцветших снимках? Раньше Эрнст знал это, но теперь забыл. Забыл и почему-то никак не мог вспомнить.
Когда его настойчиво тащат куда-то вверх, Эрнст хоть и не понимает, для чего это нужно, но всё равно пытается встать. Затёкшие ноги не слушаются, он падает, потом падает снова, но в конце концов всё-таки приваливается к дереву и замирает, привыкая к тому, что земля теперь на несколько футов ниже. Он смотрит в лицо своему спасителю, ожидая не то приговора, не то удара - ну а иначе к чему ещё все эти церемонии?
Но потом вдруг его будто молнией прошибает простая и предельно ясная мысль: никто его не собирается убивать. Его просто освободили, и теперь дают ещё один шанс - шанс уйти. Это уму непостижимо, это не укладывается в голове; понимает ли сам этот парень, что он делает? Побег совсем скоро обнаружат, и уж глядя на перерезанные верёвки, никто не поверит в то, что этот бешеный фашист перегрыз их зубами, пока лагерь спал. А там докопаются и до виновника, чёрт возьми, у того же на лице всё написано! Это - измена, и за это по законам военного времени полагается расстрел, так какого же чёрта этот сумасшедший рискует собственной шкурой из-за монстра и фашиста?..
Эрнст таращится изумлённо и неверяще; надо что-то сказать, как-то переубедить, но даже слова родного языка разбегаются и застревают в горле, так что уж говорить о чужом. Всё, что он может, - это смотреть и качать головой, решая, пожалуй, самую сложную в своей жизни дилемму.
Впрочем, решение находится просто. Далеко уйти он всё равно не сможет - к утру пленника хватятся и обязательно вышлют за ним людей, которым можно будет даже не особенно торопиться: всё равно, будучи полумёртвым, он, скорее всего, свалится, не отойдя и сотни шагов от лагеря. Да что там сотня, когда он и двух-то не в состоянии преодолеть... Вдобавок, он понятия не имеет, где находится, так что даже если его не нагонят англичане, ему, по всей видимости, одна дорога - мучительная смерть от клыков и когтей обитающей в местных лесах живности. Нет и ещё раз нет, первоначальный вариант был намного правильней, лучше и проще, и Эрнст вовсе не собирается отказываться от идеи претворить его в жизнь... или в смерть, если уж выражаться буквально.
- Gib es mir, - шепчет он, указывая на нож, и протягивает руку. - Gib es mir und gehe weg. Ich mache das selbst.
Так будет лучше. Лучше для них обоих.