Эш, кажется, даже слегка вздрагивает, когда Брайан, сам того не ведая, отвечает на его невысказанные мысли. Не просто отвечает - опровергает их, невольно заставляя Эша вернуться в размышлениях к надгробным памятникам и полузабытым именам. Возможно, в словах детектива действительно есть доля истины: в конце концов, для самого Нортона Лос-Анджелес теперь тоже не просто очередной город в череде ему подобных, теперь это место, где обрела своё начало вся эта более чем странная история. Эш задумчиво качает головой и старательно гонит прочь мысль о том, что город, где всё это закончится - неважно, каким образом, абсолютно неважно, - он, наверное, будет ненавидеть до последнего вздоха. И отвечает рассеянно:
- Ну, мне всегда казалось, что все так делают. "Дом, милый дом" там... Любимая коллекция фарфоровых собачек, другая такая же ерунда. А насчёт людей... - Эш задумывается, а затем поднимает глаза, пожимает плечами и улыбается как будто смущённо и немного виновато. И снова вкладывает в короткую фразу намного больше смысла, чем она должна была нести изначально.
- Я не знаю, - говорит он. И после короткой паузы, просто необходимой для того, чтобы вместить в себя все непрозвучавшие слова, продолжает: - В Дании, в Ольбурге, мне очень нравилось одно кафе. "Lanterne på Balkongen", кажется, так оно называлось. Я любил его за то, что там никогда не было народа. Представляешь, на всей Йомфру-Ане штук двадцать кафе и ресторанов, и они всегда забиты битком, а тут - никого. - Эш тихонько смеётся, закрыв глаза - так ему легче вспоминать - и добавляет: - Впрочем, это, наверное, из-за того, что и кофе, и пиво там были одинаково мерзкими. Если честно, на вкус вообще нельзя было отличить одно от другого. Но вчерашнюю дрянь, конечно, им не переплюнуть.
Эш не совсем понимает, для чего он всё это рассказывает, но ему достаточно и того, что его слушают. Слишком долго он был лишён такой возможности - говорить, не заботясь о сказанном, и теперь ему просто нравится позволять воспоминаниям подниматься со дна памяти и с лёгкостью устремляться к поверхности. Ему просто... легко, и даже небольшая ложь, которую он слышит в ответ  на вопрос, не омрачает его лёгкости. Да это даже  не ложь, думает он, - так, небольшая недосказанность, а следовательно, ничего серьёзного там не было. Да и быть, в сущности, не могло - после знакомства кое-чьей многострадальной башки с полом обладатель этой самой башки вряд ли был способен не то что буянить, но даже и связно разговаривать. Поэтому он просто кивает и отвечает на следующий полувопрос-полуутверждение предельно честно:
- Бегу от того, чего не понимаю. И продолжаю навещать старинных друзей, - на этих словах дремлющий внутри Эша хищник тревожно заворочался, отразившись в глазах недобрым блеском, искривив угол рта в злой усмешке. Это означало,  что нужно уйти от опасной темы. И Эш продолжил как ни в чём не бывало:
- В России я уже был, мои дела там закончены. В Корее мне делать нечего, в Японии тоже... А о Новой Зеландии я как-то не подумал. К тому же, у меня была только карта Штатов. Но путешествия на Аляску я избежал чудом - у меня как раз заканчивались дротики, и я подумал, что другой стороны континента будет достаточно.
Он возвращает взгляд, смотрит так же - открыто и серьёзно, и философски замечает:
- Странно. Но раз уж случилось, значит, так и должно быть, тебе не кажется?

Эш кривится, как будто бы от зубной боли: слишком уж ясно ему мерещится в этих проклятых собачках фальшь. Он не сомневается, что есть на свете нормальные семьи, у которых есть и дом, и дети, и фарфоровые безделушки в количестве, и даже ослепительных счастливых улыбок заготовлено по одной для каждого, кто проходит мимо. Но также он не сомневается и в том, что стоит отодвинуть всю эту нарочито нарядную ширму, как за ней непременно обнаружится чулан, а за дверью чулана - груды костей самых разных масштабов, от нескольких фаланг до полчищ скелетов. Чем ярче твоя глянцевая обложка, тем сильнее ты пытаешься что-то скрыть, - это так же очевидно, как и то, что в ближайшие десять лет никакие фарфоровые собачки Брайану не светят. Он не из тех людей, что будут прятать себя за кричащими декорациями. Он тот, кого вечно тянет в самое пекло.
- Звучит как реклама зубной пасты, - ворчит Эш. - А если представить, что это правда, то от скуки можно было бы сойти с ума.
Да, да, он отлично представляет себе условно счастливую семью, с которой никогда и ничего не происходит, и также отлично знает, что бывает потом, когда неостановимая карусель дурных событий срывается с оси и летит, сшибая всех, кто оказывается на её пути... И морщится болезненно, потому что это - не его прошлое, и ему до этого не должно быть вообще никакого дела, и уж бежать от этого он точно не намерен, просто потому, что не имеет к этому решительно никакого отношения...
- Я не бегу от прошлого, - терпеливо объясняет Эш. - Я пытаюсь его догнать. И, доложу тебе, оно иногда чертовски быстро бегает. А ты говоришь не как проповедник, а как один из этих мотивационных ораторов, типа Энтони Робинса или Джимми Рона. ""Тик-так, тик-так", - Эш передразнивает весьма убедительно, хотя у него получается больше похоже на Джордана Чейза, чем на тех, кого он назвал. - "Чувствуете, как проходит ваша жизнь? Так оторвите жопу от стула и начинайте бегать по утрам, может, тогда вам удастся сбежать от геморроя и болезни Паркинсона".
Нет, Эш не бежит от прошлого, он идёт ему навстречу, держа в руках скальпель и улыбаясь во все тридцать два. Он достаточно бегал в своей жизни, и следы от двух пулевых ранений на левом бедре убедительно свидетельствуют о том, что главный его побег уже состоялся, и состоялся успешно. И переезд в Милуоки, в сущности, был вовсе не побегом - просто он закончил свои дела в городе и покинул его. Просто его нашли в этом городе, и он покинул его. Просто он решил, что должен перестать разрушать чью-то жизнь, и покинул её... Разве это бегство?
Отголоски сех этих невесёлых мыслей помогают Эшу сохранить совершенно серьёзное выражение лица, когда Брайан принимается расписывать ему перспективы их прекрасной дерьмовой жизни. Эш нимательнейшим образом дослушивает до конца и затем закатывает глаза под потолок, изображая напряжённейший мыслительный процесс.
- Дай подумать, - говорит он. - Жить в дерьме - безусловно, это даже не обсуждается. Жить долго - исключено, ты всё ещё офицер полиции, а я всё ещё в розыске в четырёх штатах. Умереть в один день - возможно, если мы в один прекрасный момент дружно поедем крышей и оторвём друг другу головы. И, наконец, жить вместе - абсолютно исключено, поскольку ни одно человеческое существо не в состоянии выносить мой храп и "Металлику" по утрам. И это я ещё молчу о том, что пою в дýше. - И вот где-то на этом месте он начинает ржать. - И это, между прочим, был отличный наидерьмовейший бар, именно такой я и искал.

Эш уже даже не удивляется тому, с какой лёгкостью его собеседник читает непроизнесённое. А может, просто не успеает обратить внимание - слова "попечительский совет" задевают спусковой крючок некоторых недобрых воспоминаний, и он зло ворчит сквозь зубы, сверля взглядом стену:
- О да, конечно, попечительский совет. Они всегда знают, что лучше и как правильней. А потом крайне удивляются, когда результатом их рвения становятся расчленённые трупы в мусорных баках.
Именно попечительский совет приложил руку к тому, что Алекса Яворски с лёгкостью и безо всяких бюрократических проволочек определили под опеку четы Грейсмит. Анджеле Грейсмит нечеловечески повезло: когда настала пора платить по счетам, она уже полтора года как покоилась на местном кладбище. Злые языки поговаривали, что та автокатастрофа была далеко не случайной, но доказать, разумеется, никто ничего не мог. Да и не собирался, если уж на то пошло. Просто об этом поговорили пару месяцев и забыли.
Валентину Грейсмиту, увы, удача так не улыбнулась. Эш нашёл его и вернул ему все долги с лихвой, оставив на прикроватной тумбочке двадцать два доллара - ту сумму, которую попечительский совет регулярно перечислял на счёт Грейсмитов в качестве пособия за опеку. А вот под самих членов совета ему подкопаться не удалось, как он ни старался. Доказательств не было, как не было свидетелей, счетов и документов - решительно ничего, что можно было бы использовать в качестве материалов обвинения. А Эш твёрдо следовал собственным принципам и не работал, не имея на руках неоспоримых доказательств собственной правоты.
Хотя...
Тот, вчера. Не было никаких доказательств, и их не могло быть, он вообще был ни при чём, его не было в списках, и тем не менее..
Перед глазами снова пронеслись размытые кадры вчерашней потасовки: клубы сизого дыма в тусклом свете электрических ламп, столешница, упёршаяся в поясницу и не дающая упасть, попавший под руку тяжёлый стул - и то, что так и не успело произойти. Хруст ломаемых костей, крики, переходящие в хрипы, хлюпающая мешанина плоти, крови и железа... Остановился бы он, если бы Брайан появился секундой позже? Смог бы удержать рвущуюся наружу тварь?
Он не знал. И поэтому, всё так же пялясь в стенку, странно безэмоциональным голосом вложил все свои сомнения, весь страх и всё отвращение к самому себе в короткую исповедь.
- Знаешь, - Эш нервно сглатывает, давя откуда-то взявшийся в горле спазм, - А я ведь чуть не убил его. Того доходягу в баре.
Он поднимает глаза и пожимает плечами: как-то беспомощно и вместе с тем виновато, будто оправдываясь. А затем касается пальцами припухшей губы и уточняет, так, как будто бы это должно всё объяснить:
- Кровь. Он разбил мне губу.
"Лучше сходи и исповедуйся, кретин, если тебе так неймётся с кем-то поделиться соображениями по поводу своей съехавшей крыши. Ты выбрал самую говёную кандидатуру для отпущения грехов," - юродствует внутренний голос где-то на самом краю сознания. Но Эш игнорирует его насмешки, как проигнорировал и шутки по поводу пения в душе - ему сейчас не до смеха, ему важно, предельно важно увидеть реакцию на свои слова. Тишина повисает в воздухе дамокловым мечом, канат над Гранд-Каньоном дрожит со страшной силой... Что это будет: отвращение, разочарование, злость?
Он не знает. Но интуитивно чувствует, что сделал всё правильно.
И ждёт.

Нормальная жизнь не для них, это правда, тысячу раз правда, и Эш даже не собирается как-то это комментировать - просто кивает, соглашаясь. Он всё ещё не знает, что будет делать, когда в его списке не останется имён, но всё-таки  надеется дожить до этого момента. А потом... может быть, потом он всё-таки получит свой честно заслуженный кусочек покоя.
"Островок безмятежности между последним убийством и электрическим стулом," - ехидничает его второе "я". - "Прекратить взрезать людям глотки, по-твоему, так же легко, как переехать из штата в штат? Тебе не нужен покой, ты обречён существовать в эпицентре бури. Ты не умеешь по-другому."
Эш вспоминает телефонный разговор в ночь перед убийством Долорес Уорпл. Тогда он уже попытался представить себе домик в Майами, жену, собаку и скучную, но стабильную работу. Стабильность? Спокойствие? Да какое, к чёртовой матери, спокойствие, когда педофил и убийца выходит из зала суда с условным сроком, когда насильник разгуливает на свободе под подпиской о невыезде, когда наркодилер проплачивает себе алиби и избегает судебного разбирательства?.. Какой, к чертям, домик в Майами, когда каждый день перед твоими глазами - в газетных заголовках, в выпусках новостей по центральным каналам, на форумах в интернете - новая охота, новая цель, новый шанс сделать свой уголок мира хоть немножко чище?
Четырнадцать лет назад, когда врач в психиатрической клинике "Red river" спросил, как его зовут, Эш сам придумал себе новое имя и вместе с ним - новую жизнь. Очень сложную и опасную жизнь. Но тогда он просто не мог иначе. Не сможет и теперь.
Ничего не поделаешь, так уж устроено существо, называющее себя "Эш Нортон". Его способность к мимикрии уникальна, его защитные барьеры непроходимы, но здесь и сейчас у него нет и мысли о том, чтобы прятаться и притворяться. Поэтому, даже когда Брайана резко подбрасывает с дивана после прозвучавших странных откровений, Эш сидит не двигаясь, молча ожидая удара - только зажмуривает глаза. Он не делает попытки закрыться, потому что знает: всё, что сейчас произойдёт, им вполне заслужено, всё закономерно - его слова не могли вызвать ничего, кроме отвращения и страха.
Но проходит секунда, затем ещё одна, а удара так и не следует. Эш открывает глаза... и видит лицо очень серьёзное и внимательное, но никак не искажённое ненавистью. Это становится для него неожиданностью, и ещё более неожиданны звучащие затем слова. Его не оправдывают, но и не осуждают. И это настолько странно, что он просто не знает, как ответить, как правильно отреагировать. Молчит, и моргает недоумевающе, и думает: "Это - ты, это из-за тебя я остановился, из-за тебя я не сделал непоправимого. Но - из-за тебя я хотел это сделать, только из-за тебя, потому что ты нарушил равновесие, сместил в моей голове какие-то проклятые шестерёнки. Со всех сторон здесь -ты, твоё участие в моей жизни и твоё в ней отсутствие, только ты - везде. И будь я проклят, если понимаю, что мне с этим делать. Да я даже не уверен в том, хочу ли я что-то с этим делать..."
Когда детектив поднимается и направляется за аптечкой, Эш приходит в себя.
- Мне не... - кричит он куда-то в коридор, но потом понимает, что попытки сопротивления будут бессмысленны, и договаривает уже тихо, просто для того, чтобы закончить фразу: - ...нужна аптечка.
А затем качает головой, улыбаясь, и тихо бурчит под нос:
- Невозможный человек. Совершенно невозможный.

Когда Брайан опускается перед ним на корточки, протягивая аптечку, Эш с трудом подавляет смешок: уж больно это движение смахивает на попытку приманить бродячего пса куском колбасы. Вот так вот ты садишься на корточки, протягиваешь руку и думаешь: сейчас как отхватит по локоть, и все твои альтруистичные стремления полетят к чёртовой матери. И мало кто в такой ситуации задумывается, что же творится в голове того самого бродячего пса. А тот прижимает уши и вздёргивает верхнюю губу, думая: улыбнуться ли, или, может быть, зарычать? Ударят ли? Погладят? Швырнут ли камнем, дотянутся ли палкой, обварят ли кипятком тощие ободранные бока, как бывало уже не раз? Или, может быть, сквозь соблазнительный запах мяса пробьётся тонкая струйка вони крысиного яда?..
Но сходство здесь только внешнее: противоречивые мысли будут раздирать их обоих на части потом, позже. А сейчас Эш объясняет:
- Я как раз пытался до тебя донести, что мне не нужна аптечка. - И смеётся тихонько: - На мне и так всё заживает, как на собаке.
Но всё равно принимает протянутую коробку, почему-то стараясь не коснуться руки другого, и, конечно же, всё равно касается - невесомо, но достаточно для того, чтобы подушечки пальцев кольнул слабый электрический разряд. Этот короткий колючий импульс существует только в его воображении, и Эш прекрасно это осознаёт - но всё равно едва подавляет желание отдёрнуть руку, почему-то воспринимая данный подсознанием сигнал как предупреждение о потенциальной опасности. Он привык воспринимать прикосновения как нечто, несущее угрозу, и лишь в последние полгода это ощущение слегка притупилось. Не то чтобы это особенно мешало ему жить - в нынешнее время за каждым признают право на безобидные странности. Но сейчас эта реакция кажется почему-то особенно неловкой, и стремясь скрыть минутное замешательство, Эш закапывается в коробку, шурша обёртками и позвякивая пузырьками.
- Ты выкинул протухший хлоргексидин, - констатирует он, прикладывая к губе смоченную дезинфицирующим средством ватку и совершенно по-детски корча рожи - потому что чертовски щипет. Впрочем, рассечённая губа - это самая незначительная из всех вчерашних травм, ибо алкогольная интоксикация и ноющий висок причиняют гораздо больше неудобств. Но с этим уже надо будет разбираться дома.
Впрочем, до дома надо будет сперва добраться. Эш вдруг осознаёт, что понятия не имеет, где он находится, и что на такси денег у него тоже не осталось. Следовательно, кое-кому предстоит увлекательная пешая прогулка.
- Объясни мне, где я нахожусь, и как отсюда выбраться, - спрашивает Эш, возвращая аптечку. - Мне нужно как-то попасть к набережной, на Восточную Джуно-авеню, а я понятия не имею, на каком мы берегу реки.
И только секунду спустя до него доходит, что он практически озвучил свой новый адрес. Впрочем, это волнует его намного меньше, чем должно бы.

- Конефно, кнефно, - беззлобно насмешничает Эш, шепелявя из-за зажатой в губах ватки. - Сопротивление бесполезно, я уже понял.
И правда, какой смысл сопротивляться неизбежному? Нортон, помимо трёх трупов, тоже оставил в Лос-Анджелесе немало. В частности, тот самый кусок прошлого, который так беспокоил его своей атипичностью, своей безобоснованностью, своей совершенной неподконтрольностью попыткам рационального анализа. Но - обстоятельства развернулись чёрт знает как, и это самое прошлое нагло пролезло обратно в его жизнь, снова сделавшись настоящим. И с этим ни-че-го, решительно ничего нельзя было поделать.
Эш сидит на полу, задумчиво пожёвывает ватку, и беснующиеся в его голове торнадо постепенно утихают. Во всей этой ситуации ему видится что-то неуловимо сюрреалистичное, но это не чёрно-белое безумие Бунюэля, это, скорее, мягкие, пастельных тонов фантазии Дали. Впервые за много дней он снова ощущает себя полноценным, лишённым зияющей внутри пустоты. И это так же странно, как находиться на крохотном островке спокойствия в самом эпицентре бушующей вокруг войны, между двух схлестнувшихся армий.
И всё-таки есть в этом спокойствии какая-то неуловимая тревожная нотка. Это даже не осмысленное наблюдение, это просто еле слышный звонок из глубин подсознания: "Динь-дилинь, что-то не так."
Но Эш списывает свою смутную настороженность на абстинентный синдром и благополучно забывает про этот самый звоночек. Трудно, чёрт возьми, быть наблюдательным, если накануне ты залил в себя добрый литр палёного алкоголя.
Такси в его ситуации было бы оптимальным выходом, иначе Эш рисковал бы заблевать весь Килборнтаун вдоль и поперёк. Если, конечно, ещё находился в Килборнтауне. Траектории вчерашних передвижений по понятным причинам напрочь выветрились у него из головы, и поэтому на реплику про адрес он может только улыбнуться в ответ:
- Ну и как, по-твоему, я должен забыть то, о чём не имею ни малейшего понятия?
Но шутки шутками, и всё-таки он прекрасно понимает, о чём именно говорит детектив. Эш совсем не горит желанием доставлять Брайану неприятности, да и сегодняшней... точнее, вчерашней встряски хватит им обоим с лихвой. Поэтому он просто кивает, совершенно серьёзно.
А затем снова улыбается:
- У меня в карманах нет ни цента, так что когда в следующий раз наткнёшься на меня в каком-нибудь злачном местечке, напомни, что я тебе должен.

Нортон послушно плюёт "каку" в ладонь и запихивает в задний карман джинсов, поставив потом в уме галочку - не забыть вытащить, чтоб коллапс со стиральной машиной не повторился. Около года назад, на съёмной квартире в Детройте, забытый в кармане джинсов шприц-инсулинник со снятой иглой каким-то неведомым образом просочился аккурат в фильтр стиральной машинки. И когда Нортон приплыл на рёв негодующих соседей снизу, его едва не сдали копам: тётушка, живущая этажом ниже, проявила свой сволочной характер в полной мере. Хотя как раз её-то катастрофа зацепила менее всех.
Впрочем, этот инцидент так и не отучил его от привычки таскать в карманах всякий мусор. Деваться всё равно было некуда: Эш патологически не переносил сумки, барсетки, кейсы и прочую ручную кладь. Всё это, с его точки зрения, лишь сковывало движения и мешалось. Наручные часы он игнорировал по той же причине: стягивающие запястье ремешки с каждым мигом казались всё теснее и тяжелее, пока Эш не сдирал их с руки и не засовывал в карман.
Вот и протянутые деньги он сворачивает в трубочку и запихивает в карман. А затем принимает протянутую руку и принимает-таки вертикальное положение, кряхтя и страдальчески перекосив физиономию. Земля незамедлительно ускоряет вращение, и Нортону приходится облепить дверной косяк, чтоб не выполнить стыковку лица с паркетом.
- Не-ет, - хрипит он, обнимая стену и цветом лица практически не отличаясь от дивана. - В ту дыру я больше ни ногой. Готов поклясться, что они-таки разбавляют виски стеклоочистителем.
Когда внутренности наконец-то занимают положенные им места, Эш всё-таки отлепляется от косяка и бредёт по коридору. Но на полпути оборачивается и, улыбнувшись, отвечает уже привычное:
- И ты... будь осторожен.
В прихожей Эш предпринимает героические усилия для того, чтобы обуться, и когда ему это наконец-то удаётся, он замечает завалившуюся за тумбочку газету. И цепляет, чтобы положить на место, совершенно машинально скользнув взглядом по первой полосе. "Milwaukee Journal Sentinel" десятидневной давности вроде бы не представляет никакого интереса, но...
Взгляд цепляется за одну-единственную строчку. А затем Эш открывает указанную в содержании страницу и читает статью, размещённую в разделе "Криминальная хроника". Читает сперва так, как привык, по диагонали. Затем внимательно, вчитываясь в каждое слово. Затем перечитывает ещё раз, и ещё, будто бы надеясь на то, что содержание этой самой статьи изменится, если он выучит его наизусть.
Тревожные ноты, звучащие в его голове всё это время, наконец-то складываются в осмысленную мелодию. И мелодия эта подозрительно напоминает пятую симфонию Бетховена...
"Движения, там, на диване... Как будто долгое нахождение в одной и той же позе причиняет боль. Водолазка. Чёрт возьми, водолазки в такую жару ношу только я... потому что мне есть, что прятать. Руки?.. Нет, высокий ворот... шея?"
Он совершенно бездумно складывает газету и идёт обратно, словно зомби. И думает только о том, что всё это просто обязано оказаться шуткой. Чьей-то нелепой, идиотской шуткой, только и всего.

Столкновение вроде бы слегка приводит Нортона в себя, но ему ещё требуется пара мгновений на то, чтобы утрясти в в голове факты и сопоставить даты. Пока у него слишком мало сведений, чтобы делать выводы... И, в конце концов, чёрт знает этих копов, может быть, вся эта статья - просто часть какой-нибудь там запутанной полицейской операции, просто фрагмент хитроумно устроенной ловушки?
"Как же мне хочется в это верить, если бы ты только знал."
Но Эш из той породы людей, которая никогда и ничего не принимает на веру, предпочитая подтверждать полученные сведения эмпирическим путём.
Двигаясь молниеносно быстро для человека, страдающего похмельем, он отшвыривает газету и впечатывает Брайана в стену, тут же принимаясь корить себя за то, что, возможно, слегка переусердствовал. Но всё-таки сейчас важнее другое, и одна рука оттягивает ворот водолазки, открывая взгляду тёмный след, явно оставленный прочной тонкой удавкой, а вторая скользит вдоль рёбер, ощущая под пальцами шероховатость стягивающих грудную клетку эластичных бинтов. Он отдёргивает руки, будто ошпарившись, опирается ладонями о стену и поднимает голову, глядя в глаза.
Разумеется, это оказалась не шутка, не ошибка, и даже не часть плана по поимке опасного преступника. Впрочем... смотря кого подразумевать под преступником. Один такой уж точно попался - влип так крепко, что чёрт его знает теперь, как он будет выбираться изо всей этой мешанины внезапно обвалившихся на него событий и новостей. И теперь его колотит мелкая дрожь, он смотрит очень внимательно, зло... и испуганно. Именно страха в этом взгляде больше всего, потому что назойливо стучится в виски короткая мысль, которую Эш боится додумывать до конца.
"А что если бы?.."
До скрипа стиснув зубы, он настойчиво гонит от себя это проклятое "если бы", твердя себе, что - нет, он сделает всё возможное, он просто-напросто не позволит,  не допустит... Не отдаст.
"Моё." - лениво рыкает откуда-то из самой глубины сознания просыпающаяся тварь.
И Эш, вторя ей, глухо рычит детективу в лицо, делая паузу после каждого слова, чтоб не сорваться на крик:
  - Какого. Чёрта. Ты. Мне. Не сказал?